Шанс. Книга 1. Возрождение. Мрак Антоним

упорством толкает жизнь. Ты как маленький ребёнок уцепился за длинный её подол и никак не желаешь оторваться. А она уже не чувствует тебя, забыла и тащит за собой по шероховатой земле среди жёстких камней. Уже нет сил держаться, задеревенели пальцы, отвратным оскалом исказилось лицо, – плавным движением она очертила овал – и воздух над кроватью замерцал округлым призрачным зеркалом, в котором он увидел всего себя под морщинистой, влажной от пота простынёй. – Какой жестокостью она платит тебе за рабскую преданность! Страшно смотреть! Брось её, отдохни, обратись ко мне. Я успокою тебя, обласкаю, и мы никогда не расстанемся.

      – См-мотрите, к-какая за-аботливая…

      – Не иронизируй, упрямец! Я дам тебе блаженство успокоения, когда не надо уже ничего, и даже смешно становится от того, как много тебе нужно было прежде. Миг освобождения от рабства привычек и человеческой немощи – это миг абсолютной свободы, когда кончаются все жизненные запреты, и дух, наконец-то восторжествовавший над телом, способен презреть не только все общественные правила и этикеты, но даже законы физического мироздания. Ты вновь становишься таким, каким был изначально: независимым и чистым, к чему неосознанно стремился весь жизненный период.

      Вспомни: на каждом очередном этапе ты испытывал душевный протест против новых ограничений. Самый сильный – когда тебя отдали в детский сад… Не помнишь?

      Ты плакал так, что выворачивалась наизнанку твоя нежная, младенческая душа. Не успевая вздохнуть, выталкивал надрывные, кое-как получившиеся звуки, и тянул к отцу руки через порог групповой комнаты, который тебе запретили переступать.

      Отец смотрел сердито: он уже опаздывал на работу и был не в состоянии унять поток твоих чувств; и, когда он сделал движение к выходу, ты, приседая от невероятного усилия, выдавил слова, которых ни разу ещё не произносил: «Не уходи!» Отец удивился, но лишь прикрикнул и… ушёл.

      Тебя бросили, предали, хотя этих понятий ты ещё не знал, и ты проплакал весь день; отказывался есть, и тебя насильно уложили спать…

      А вечером ты плакал на руках у матери, не имея возможности рассказать, как вcё время, проведённое «там», – единственное несколько раз произнесённое тобою слово – тебя унижали, нарочито игнорируя твои желания и капризы. Для матери излишним был жест, когда ты, спрятавши заплаканное лицо у неё на груди, указывал пальчиком себе за спину, она и так прекрасно всё понимала: твоё «там» резало материнское сердце словно по живому и оно отзывалось в ритм с твоим трепещущим от негодования сердечком; но и мать, готовая защитить тебя собою от любой физической угрозы, была бессильна против общественной системы.

      Потом время отбирало свободу всё больше и больше, а самого времени на твои личные дела оставалось всё меньше и меньше. Жизнь брала своё, постепенно закрепощая тебя, замыкая на тебе всё новые звенья ограничений. Помимо прилежной учёбы в двух школах, а затем в ВУЗе, ты обязан был выполнять