Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3. Том 7. Александр Солженицын

напрохладел, а обняла его великая тоска.

      Или даже – разорённость.

      Как в насмешку надо всеми его раскаяниями, обдумываниями, взвешиваниями – хохотал охальный революционный звон.

      И ещё меньше теперь можно было понять в пути России. И в собственной жизни.

      363

      Ещё вчера солнце было – её.

      А сегодня – нет, ушло.

      Ушло всё прекрасное волнение, вся переполненность восторгом. А взамен – тоска, обида заложили всю её.

      Нет, нет, Ликоне – не плохо! Ведь у неё были эти невозможнейшие шесть дней. И их никак нельзя отобрать.

      И даже боль после него – прекрасна.

      Но что произошло с нею самой? Кажется – это была не она.

      Она совсем не помнит встречи.

      Всё, что хотела объяснить, – она ничего не объяснила: всё её прошлое вдруг стало мелко и ненужно рядом с ним. Рядом с ним – она сама не вспомнила своих разочарований, своих страданий.

      Растерялась.

      Вместо этого – он был рядом и всё заполнял.

      Она – ничтожная перед ним девчёнка, и он прав будет, не оценив её, пренебрежа.

      Не поняв.

      Бросив.

      Один раз в жизни уже было так: она всё принесла, а оказалось ничто не нужно.

      Нет, она сама виновата! Она – онемела, была не она.

      И вышло – просто побаловался?..

      А теперь: ещё раз они будут ли вместе, чтоб исправить?

      А на улицах – этот толповорот, дикое красное и песни, чему-то все рады.

      А тёмные театры – как погребальные залы.

      Да – будут ли они ещё раз вместе!?

      Милый! Не уезжайте! Милый! Будьте со мной ещё раз один!

      Я обниму вас – как никогда-никогда!

      364

      Боже, какая ночь!.. Двух таких ночей не бывает в человеческой жизни!

      Вся ночь – без сна, но какая возвышающая, памятная, разбудоражная ночь счастливого завершения Великой Российской Революции!

      Уже к вечеру было понятно, что во Пскове решается нечто, и Непенин послал через Ставку свою телеграмму в поддержку отречения, даже преувеличил, по мнению своих штабных, что он с огромным трудом удерживает флот в повиновении, – бо́льшая часть флота держалась спокойно и благородно, – и что вне отречения грозит катастрофа с неисчислимыми последствиями.

      Послал телеграмму – и всё кануло в ночную тишину, и всё не верилось, что развяжется благополучно. После двух ночи, перетолковав, перетолковав, расходились спать – и тут пришла телеграмма, что Манифест об отречении подписан царём!!

      И так, без ночи, открылся сразу опять день, уже следующий. Команды спали, на тёмных корпусах кораблей горели малые дежурные лампочки, не светились иллюминаторы дредноутов и линкоров, спала и команда «Кречета», кого не разбудили сами телеграфисты, – а князь Черкасский и Ренгартен пошли в каюту к Адриану – поздравлять! Позвали б и Щастного, вполне уже своего, но он вечером уехал в Петроград представителем