Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3. Том 7. Александр Солженицын

орудие к бою, – прогудел ему Гулай, а тот повторял.

      Когда там приготовились, –

      – Угломер… прицел… уровень… гранатой… один снаряд.

      Доложили с батареи готовность.

      – Огонь! – и к стереотрубе.

      И любопытный Евграфов, открикнув «огонь», покинул телефон и подскочил к щели.

      Вот он, на подсвисте. Засвистел-завизжал недалеко над головой, взмёл фонтан снего-земли саженей на несколько левей щита – крякнул!

      Рассеялось – а щита нет, смело́.

      – Поблагодарить, – кивнул Гулай на телефон.

      Евграфов с удовольствием зазубоскалил.

      Тут вошёл из траншеи свой батареец, принёс им охолодавший завтрак в двух котелках.

      Тот пока сел к телефонам – а Евграфов вскочил к печушке, разжечь, да разогреть чайник. Да в отростке траншеи, с неутоптанным снегом, – подпоручику слить умыться, щёки и нос.

      Стали завтракать, Евграфов – на соломе, Гулай – на чурбаке, котелок – на низком столике. Иван что-то набалтывал – о том о сём, окопные новости, Гулай его не слушал.

      Он подумал: а что, если бы вот правда? Ведь попадают же чьи-то жизни и на такие события?

      Сейчас, на фронте, Костя уже столько пережил и постарел, – а раньше бы, по-молодому: всякое необычное, даже опасное, даже неприятное событие манит, чтоб оно случилось! Даже хочется безстрашным телом – коснуться опасности. (И в ней уцелеть, конечно.)

      Революция! – это такое кружение, пламень, фантастика!? Впрочем, вряд ли переживания сильней, чем под хорошим обстрелом.

      Пили чаёк, кусая сахар вприкуску.

      Уж небось Евграфов про этот плакат ещё раньше поведал на батарею. А сейчас охотливо нёс про скопинских фабричных девок. (Он сам был – купецким приказчиком из Скопина.)

      Гулай повозился немного с записями, с наблюдениями. Дел-то настоящих не было, целый день хоть спи, хоть книжку читай.

      Прозуммерили – и Евграфов потянул ему трубку:

      – Из штаба бригады.

      Голос в трубке был тонкий, изнеженный, можно за женский принять. А-а, это звонил, это был в штабе такой князёк, капитан Волконский. Он спрашивал – и выдавал волнение, – тот ли самый подпоручик с ним говорит, который видел немецкий плакат? И не про то, как лихо сбили одним снарядом, а: как дословно там было написано?

      Этого князька – тонколицего, тонкогубого, с игральными пальцами, видел Гулай раза два-три, – и от этой самоуверенности дворянской породы передёргивало его. Всегда закипало в нём от голубой крови, от белой кости, бесило, что кто-то считает себя от природы рождённым выше и избранней. Даже если такой держался просто, а всё равно улавливал Гулай, как он себя строит, надменно знает о своём изродном превосходстве. А у капитана Волконского был распевчато-недоверчивый тон, скользящие пустоватые фразы – что не в этом обществе ему по-серьёзному разговаривать, есть у него свои понимающие в другом месте.

      А вот теперь – заволновался!

      И невольно отвечал ему Гулай грубей и весомей, чем сам понял утреннее происшествие. В общем-то, он понял его