Иван Мошкин, атаман Каторжной. Вода, огонь и Медные трубы. Сергей Юрьевич Соловьев

отцом учили:

      – Кто пожаловал? – говорил он нарочито протяжно.

      – Так бабка Лукерья это. Откроешь мне, или как? Я не баба Яга, тебя не съем, добрый молодец. А откроешь, вот леденец для тебя.

      Устьяна, конечно, впечатлил петушок на палочке, и мальчишка справедливо рассудил, что не станет злой человек разбрасываться леденцами. И быстро убедил себя, что ничего плохого не будет, тем более, и собака в будке дом сторожит. И открыл деревянную задвижку.

      – Вот, возьми, – и сухонькая рука протянула гостинец, – и Ивана позови, вот, и денежка тебе, – и точно, маленькая монета словно сама легла в ладонь.

      Устьян кивнул, и стрелой умчался за братом, и скоро тащил за руку к калитке.

      – Вот он, – шепнул мальчик бабке.

      Иван только не понимал, чего это Лукерья к ним пришла? Но сказать такое старушке, значит обидеть. Он не спеша подошёл поближе, и наклонился:

      – Что случилось, бабушка? Помочь чем? Или работа наша плоха оказалась, Фёдор Романович серчает?

      – Доволен он, ключ на пояс повесил, ходит, радуется. Всё в подвал спускается, смотрит на железную дверь. Не для того я здесь… Вот, грамотка тебе. Прочти при мне.

      Иван развернул послание, писанное свинцовым карандашом. Только несколько строк:

      Здравствуй, Иван!

      Худо или нет, что сама тебе написала- так дело моё. Должна была. Ещё в церкви тебя приметила уж год назад, а теперь решилась. Мила тебе или нет, отпиши без утайки. Елена

      Лукерья опиралась двумя руками на посох, и всё вздыхала, ждала.

      – Прочёл? Пиши ответ. А то я бегать туда-сюда без конца не могу, старая больно, – и протянула карандаш.

      – Хоть подумать надо…

      – Не умом, а сердцем отвечай. Пиши, времени нет, – оскрдилась бабка.

      Здравствуй Свет Елена на много лет!

      И ты мне мила и по сердцу. Да много я беднее, не желал бы стать неугодным твоему отцу. Иван

      Юноша свернул послание и отдал бабушке. Написал, и не знал, куда руки девать. И так плохо, а так ещё хуже выходило.

      – Завтра в воскресенье на службе в церкви моё сердечко будет. Должен ты прийти, вьюнош. А обидишь мою ягодку, как бог свят, я тебя своей палкой отхожу, руки-ноги повыдергаю.

      Иван поспешно закивал, поправляя кафтан, и потом руки словно сами расстегнули ворот рубахи. Кому охота палкой получать да без рук и без ног оставаться?

      – До свиданья, бабушка, – и юноша не поленился низко дорогой гостье поклониться.

      – Да ничего, всё сладиться, – и Лукерья на прощанье мелко перекрестила юного стрельца, – если что, кого из братишек пришлёшь.

      Иван закрыл калитку, и тихо, маленькими шажками пошёл домой . У дверей, на лавке сидели братья Устьян с Василием, увлеченно занимаясь сладким гостинцем. Золотой петушок просто таял на глазах.

      – Мы ни слова, Вань, – как взрослый пообещал Устьян. Вася же старательно нахмурил светлые брови, и кивнул, подражая отцу.

      Юноша кивнул, поправил вихры и не спеша, чинно, поднялся по всходу, открыл дверь и вздохнул опять. В горнице