Самсон назорей. Пятеро. Владимир Евгеньевич Жаботинский

двумя пальцами, как пустой орех.

      – Красавица! Ты преувеличиваешь и силу его пальцев, и пустоту этой скорлупы…

      – Отчего же вы все его боитесь?

      – Боимся? Где ты это заметила?

      – Сегодня вечером. Он всем вам плюнул в глаза, а вы захлопали в ладоши.

      – Как? Когда?

      – Его загадка!

      – Загадка? Что в этой загадке?

      Элиноар повернулась, как будто уходя, и крикнула ему презрительно:

      – Если ты не трус, Ахтур, то ты глуп. Со дня, когда прибыли сюда первые наши деды, еще никто не бросал в лицо филистимской молодежи таких насмешек.

      – Стой, – сказал он повелительно. – Я должен знать, в чем дело.

      – Спроси Семадар, если он тебе еще не запретил говорить с нею: спроси ее – она тебе объяснит.

      Ахтур хотел удержать ее, но она уже исчезла в дверях Бергамова дома. Ее ночная работа была кончена; оставалось утро.

      Утром рано, по обычаю, новобрачная одна проскользнула в домашнюю божницу. Там на маленьком алтаре уже стояли наготове три чаши: с вином, елеем и козьим молоком. Перед алтарем, среди пенатов, искусно выточенных из слоновой кости, возвышался белый мраморный эфод, той же формы, что в молельне у жены Маноя, только голый, без украшений. Семадар поставила перед ним три чаши, омочила в них пальцы, окропила темя символа; стала на колени, закрыла склоненное лицо покрывалом и зашептала молитву, которой целую неделю до свадьбы обучала ее наедине повивальная бабка. Молитва была на непонятном ей наречии островных ее дедов; но она знала содержание, и ей было неловко, жутко – и немного смешно.

      Кончив, она вскочила, отряхнулась – и увидела на пороге Элиноар. Сестры никогда не были дружны, особенно в последнее время; но сегодня Семадар была очень счастлива. Она протянула к девушке руки, привлекла ее к себе и поцеловала. Элиноар шепнула:

      – Знаешь, мы с Самсоном помирились и теперь будем друзьями.

      – О! – ответила Семадар. – Я рада.

      И тут же, на пороге божницы, они сели рядом на ступеньку и зашептались; Элиноар иногда тихонько взвизгивала и отворачивалась, – и когда отворачивалась, больно закусывала губу, – а новобрачная краснела и закрывалась рукою – но обе все время хохотали.

      – Только зачем они так шумели в саду? – спросила Семадар. – Я все время слышала голос Ахтура: как нарочно, он пел такие ужасные вещи под самым окном…

      Элиноар вдруг стала серьезна.

      – Бедный Ахтур, – сказала она. – Это он старался перекричать свое горе. На него больно было смотреть.

      Семадар, однако, была слишком полна своим счастьем для жалости. Она оттопырила губки:

      – Пусть потоскует. Ему полезно, а то он чересчур гордится своей красотой. Самсон лучше его.

      Элиноар покачала головою.

      – Будь с ним ласкова, сестра, – сказала она настойчиво. – Он друг Самсону – единственный во всей Тимнате, кто ему действительно друг. Не надо их ссорить. Если ты резко переменишься к Ахтуру, он подумает, что тебе так велено, и обидится на Самсона.

      – Самсон