Золотое сердце. Елена Мусатова

Было тепло, но Прасковья озябла и накинула на плечи шаль.

      – Принесла ее нелегкая, – ворчала она. – Водой святой умыться бы надо, уж больно глаза черны у этой гольтепы[2].

      Она взяла бутыль, стоявшую у коника[3], плеснула воды на ладонь, обтерла лицо и помочила глаза.

      – А ты стал как пень, – повернулась она к мужу, – руки, что ль, у тебя отсохли? Надо было сразу ее вытолкать. А то развели разговоры.

      Мартын молчал. Он сидел у стола, подперев голову рукой.

      – Иль мы не русские, – наконец произнес он. – Наступает великий праздник, Рождество. Его добром встречать надо, а мы куска пожалели. Сначала Степановну обидели, теперь человека с дитем в метель выгнали. Куда она пойдет? Дорогу замело, ветер с ног сбивает. На нашей совести грех будет, Прасковья, если с ней что случится.

      – Ну давай, догоняй. Отдай ей все. И холодца в карман навали, и колбас на руку навесь. Пусть наедается. А мы с голоду помирать будем.

      Но Мартын, не слушая жену, качал головой и повторял:

      – Не по-людски это. И колядовать к нам не ходят. Вроде не самые бедные, а соседи сроду на огонек не заглянут.

      Прасковья подошла к мужу, обняла:

      – Добрый ты у меня, Мартынушко, всяк тебя облапошить старается. Ну кому ты поверил? Думаешь, и вправду баба эта голодная? Да у нее полный мешок сухарей спрятан. Она нарочно глаза углем намазала и тряпье надела. И разве можно в такую пропасть с младенчиком выходить? Взяла у кого-нибудь, чтоб людей разжалобить, чтоб ей куски послаще подавали. У нее дом краше нашего, сундуки, набитые добром, в ряд стоят.

      – Может, ты и права, – ответил Мартын, – а все ж не по-людски.

      – Ох, спать пора, заговорились мы что-то, – спохватилась Прасковья, – дочки вон уже храпака дают. Пойдем и мы, любезный, на перинку.

* * *

      Утром метель улеглась. Снег сверкал и искрился. В синем небе застыло холодное солнце. Далеко был слышен в морозном воздухе звон церковных колоколов. Мартын с семейством отправился в церковь в соседнее село. Тропинки замело, все то и дело проваливались по колено. Только Прасковья, по причине своего положения, кряхтела и жаловалась, а дочки, нарядные, краснощекие, в шалях с кистями, в белых новых валенках, с радостным визгом падали в пушистый снег, отряхивались и снова падали.

      На обратном пути, уже подходя к дому, Мартын увидел мужиков, стоявших у его тесовых ворот. Те, заметив хозяев, молча расступились. Вчерашняя метель намела высокие сугробы, и из одного торчала худая нога в чуне[4].

      – Никак кто помер? – испугался Мартын, стаскивая с головы шапку.

      – Нищая вечером по деревне ходила, да недалеко от вашего дома ушла, – ответил один из мужиков.

      – У нас она не была, – сказала Прасковья.

      – А люди видели, что была.

      – Это кто такой востроглазый?

      – Степановна, соседка твоя.

      – Врет старая! Вот как мне за доброту отплатила!

      – От Степановны никто лишнего слова не слышал, зазря она ни разу на человека не сказала. Мы, Мартын, могилку выкопаем, человек все же.

2

Гольтепа – голытьба, беднота (прост.).

3

Коник – лавка, скамья в крестьянской избе возле двери или печи в виде длинного ящика с крышкой.

4

Чуни – лапти из пеньковой веревки (нар. – разг.).