Дева и Змей. Наталья Игнатова

на лето дали, разные истории собирать. Давайте, я вас угощу, а вы мне расскажете и про всадников, и почему нельзя одной ходить купаться.

      Они переглянулись, раздумчиво взвешивая предложение, и сделали встречное:

      – Давайте мы просто так расскажем, а мороженое – просто так.

      – Только вечером, – добавил один из мальчишек, с большой родинкой на запястье, – сейчас нам домой надо.

      Все, как по команде, подняли головы и посмотрели на солнце.

      – А всадники, – быстро сообщила девочка, – они над вершиной взлетели и – р-раз! – в озеро провалились. Это мы думаем, что в озеро. Которое за холмом. А речка ведь как раз из него вытекает, так что сегодня туда лучше в одиночку не ходить, вдруг они не провалились в ад, а под водой сидят и по дну речному бродят.

      – Спасибо, – серьезно кивнула Элис, – купаться я не пойду. Ну, всего доброго. Вечером заходите в гости, мороженое обещаю.

      – До свидания!

      Они оседлали велосипеды и под дребезжание звонков и разболтанных «крыльев» унеслись вдоль по улице.

      Какие вежливые, воспитанные дети. И дружелюбные. Общительные. Не дичатся незнакомого человека. А с виду – вполне нормальные. На коленках ссадины, пальцы перемазаны ежевичным соком, волосы всклокочены, словно отродясь не знали расчески. Дети как дети. В любом городке – точно такие же. Разве что не в любом городке детишки здороваются с незнакомцами и всерьез предупреждают о выдуманной опасности.

      Давно и далеко…

      Это он запомнил навсегда: быть, как смертные, значит быть смертным, понимать их, принимать, и принимать себя таким же, как они. Было трудно. Особенно, когда обряд крещения запер его душу в беспомощном теле младенца. Имя стало цепью, приковавшей беспокойный крылатый дух к мягкой, но тяжелой плоти. Было время, когда он ненавидел свое имя.

      Кормилице запрещали говорить с ребенком: никаких колыбельных, никакого сюсюканья, ни одного ласкового слова. Может быть, поначалу добрая женщина готова была полюбить малыша, но приказом князя её собственного сына убили в колыбели, чтоб ни одна капля молока не оказалась отнята у бастарда, и мальчик, наречённый Михаилом, сразу стал для кормилицы упырёнышем, ведьминым отродьем. Он знал, что женщину убьют, как только пропадет нужда в ее молоке, он прислушивался к новому для себя чувству, называвшемуся «жалость», но он был, пусть волшебным, однако ребенком, и, нуждаясь в любви, болезненно воспринимал ненависть.

      Пока кормилице не вырвали язык – отец, случалось, запаздывал с принятием правильных решений, – замок успел переполниться слухами. О двухнедельном младенце, который умеет говорить, о младенце, не пачкающем пелёнки, о крохотных острых зубках, на первом месяце жизни прорезавшихся из мягких дёсен. И о том, что больше молока любит выродок живую человеческую кровь.

      Что ж, всё было так. Он любил кровь, и любил отца.

      Вкус крови и образ отца – слившиеся воедино воспоминания. Большой человек с большими руками и длинными