Портреты и прочие художества. Вячеслав Малежик

Усачевские бани, классный пар, там у меня банщик знакомый, так что пиво, лучшие веники – все для нас.

      – Да нет, Саш, я не буду чувствовать себя комфортно.

      – Да кому ты нужен? Пошли-пошли!

      И мы пошли. Был будничный день, утро, народу не так много. Мы разделись и вошли в помывочное отделение. Еще не найдя себе место, не найдя себе шайку для мытья, мы со Смогулом шли, обозревая «поле сражения». И тут сзади нас я слышу мужской диалог:

      – Смотри, Малежик…

      – Ну и х…й с ним!

      Произошло то, чего я подсознательно ожидал. Я проверил, все ли действительно со мной. Инспекция подтвердила, что все на месте, и я решительно потянулся к выходу. Смогул, слышавший все это, не удерживал меня. И я, не дойдя даже до душа, покинул Усачевские.

      Но соавтор был упрям в достижении поставленной цели.

      – Старичок, в Очаковских банях есть отдельные кабинеты, я должен тебя попарить, тем более это рядом с домом. Собирайся.

      И мы отправились теперь уже в Очаковские бани. По дороге Санек поведал о том, как пять лет отучился в строительном институте, потом, как служил в Анголе в спецназе.

      – Там-то я и потерял зрение. Вернувшись, работал около десяти лет прорабом на стройке.

      Я все это слушал, лишь изредка задавал уточняющие вопросы. Мы пришли в баню, начали раздеваться – и тут на теле своего соавтора я обнаружил татуировки. Это не были тату начала двадцать первого века, но и не были рисунками на теле, похожими на воровские знаки отличия. Чуть выше запястья на левой руке был выколот большой нож, с которого стекали капли крови. А на груди был вытатуирован холм не холм, бугор не бугор, на котором стоял крест.

      – Саша, а где это ты наколки сделал?

      – А ты ничего не знаешь?

      – Нет…

      – Я срок мотал… Десять лет.

      – За что?

      – Ну, ты понимаешь, я на стройке прорабом работал… Так вот, там у меня под началом много всякого сброда было. А один каменщик, только что отмотав срок, откинулся и работал всего еще вторую неделю. И, представляешь, приходит он ко мне и говорит:

      – Отпусти меня, начальник, мне надо…

      – Доделай задание и уходи, – отвечаю я.

      – Ах ты, жидовская морда, да я тебя.

      А у меня лопата была, старичок, заточена как бритва. Я как дал!!! И разрубил его от плеча до яиц.

      Я невольно вдавился в спинку дивана, на котором сидел, и натянул на себя простыню. Смогул потягивал пиво и, блестя очками, смотрел на меня, оценивая произведенное впечатление. Пауза длилась минут, да каких минут, секунд пятнадцать, а потом я начал соображать. Соображать и считать…

      – Стой, пять лет института, пять Ангола и стройка, десять лет тюрьмы. Не сходится.

      – А ты не считай. Все это х…ня.

      Но он был и, к счастью, есть несомненно талантлив. Его пронзительные, неожиданные стихи, порой парадоксальные, порой грубо-лиричные, застревали в душе, заставляли перечитывать их и вчитываться.

      Наверное, как утверждала его очередная жена Людмила, я в коктейль его стиха добавлял немного солнца