Кто-то плачет всю ночь за стеною. Александр Ермолаев

надеялась, что это придаст остроты, но физрук заблевал все планы.

      – А тебя твои друзья не потеряют?

      Он огляделся по сторонам, глаза бегали по танцующей толпе.

      – Кажется, я их сам уже потерял.

      Мария Викторовна поняла, что больше всего на свете она сейчас хочет, чтобы кто-то был рядом.

      – Хорошо, – согласилась она, – можешь меня угостить.

      Говорил в основном Федя: о своих планах на будущее, о том, что ему интересно в этой жизни, о том, что он личность разносторонняя и талантов у него пруд пруди, о том, что он буквально разрывается и ему очень нелегко, говорил он это все с глубокомысленным видом. И еще (это было очень важно) – что вокруг так мало людей, с которыми можно просто поговорить: ровесники не понимают его, потому что его «психологический возраст» выше, чем у них (тут в его глазах мелькнуло презрение: то ли к ровесникам, то ли к самой жизни). Мария Викторовна, конечно, будь чуть трезвее, смогла бы поставить объективную оценку этим терзаниям, но, поскольку алкоголь уже разбавил ее мысли, она всерьез воспринимала каждое слово этого парня, и на ее лице выступало то сочувствие, то тревога.

      Потом он замолчал. Они смотрели то в толпу, то друг на друга, обмениваясь улыбками.

      – А вы? – вдруг спросил Федя.

      – Что – я?

      Он рассмеялся: такой простой вопрос, а его не поняли.

      – А вы чего хотите от жизни?

      Эти слова вернули ее к реальности. Как бы она этого ни хотела, но перед глазами снова возникла картина ее жизни. Краски немного поплыли, на нее, картину, разлили коктейль, но основа все равно просвечивала. Тут и бестолковый физрук, и надменный математик, и равнодушный муж. Еще она представила, что эта ночь кончится и ей придется возвращаться домой.

      – Так что – чего вы хотите от жизни? – еще раз спросил Федя.

      – Я хочу жить полной жизнью. Любить хочу. Но как же это сложно, Феденька, если бы ты знал.

      Федя допил коктейль, чтобы повысить градус смелости, и положил Кабачковой руку на колено.

      – Можем это исправить, – деловито сказал он.

      – И как это? – не сообразила Кабачкова.

      Федя что-то пробубнил, но она не поняла. Язык у него уже был – хоть спирт выжимай.

      Она вопросительно посмотрела на него, и он повторил:

      – На квартиру к бабуле, говорю… Да вы не бойтесь, Мария Викторовна. Она никакая. С-с-с постели не встает, ничего не понимает. Родители ухаживают. И сиделка, но она приходит утром. Ключики у меня есть.

      Он задрал бровь, что означало: ну так что? Рука его все еще была на ее колене. Она смотрела ему в глаза. Он говорил, как ей показалось, уверенно. Наверняка, подумала она, он не новичок в этом деле. Она держала паузу, хотя все решила уже с самого начала.

      Кабачкова молча застегивала лифчик.

      В комнате было темно и холодно. Стоял жуткий запах – лекарств и слабого старого тела, которое никакие лекарства уже не могли спасти. За стеной во сне стонала старуха. Мучительное, невыносимое присутствие смерти. Через приоткрытое окно вместе с холодком к ним пробирались звонкие голоса. На улице выясняли отношения какие-то подростки.

      Все вышло глупо. Даже