Не смотри на Дракона. Софья Ковыль

ородистый, умный, но хворый конь. Куннэй одергивала себя, но все равно из раза в раз подмечала эти зубы, желтую кожу у края лба, по-детски безбородое лицо, тонкие руки и, что хуже, тонкие ноги, – но всегда в конечном итоге возвращалась к ясным, чистым-чистым глазам. Словно прозрачным, таким добрым.

      «Вечный мальчишка», – подумала Куннэй, когда увидела его впервые, на Ысыахе, или, как она сказала когда-то Вану и говорила впредь, празднике Плодородия в ее родном улусе. Друг брата. «Очень хороший человек».

      ***

      Пять лет назад она была почти ребенком.

      Чистое синее небо в тот день наполнял дым от костров и густой, маревный запах трав: можжевельника, полыни, чабреца… Она удовлетворенно вдыхала с детства знакомый, а потому родной запах Праздника. Волосы Куннэй были тяжелыми от вплетенных бусин, тянули ее лицо к небу, к по-вечернему остывавшему солнцу: так было надо. Потому что вместе со взглядом становится выше и душа.

      За ее спиной ветер качал ленты, шедшие от белевшего купола урасы, и она более отчетливо, чем когда-либо, слышала голоса трав, зверей, птиц, видела грузное течение жизни сквозь их тела и, наконец, самый низкий, похожий на гул голос, шедший из самого сердца мира по ту сторону: голос Тайги. Куннэй закрыла глаза, сжала хомус между губ, прижала к зубам и ударила по язычку один гулкий раз, с силой выдохнула, а после – еще и еще, на секунду остановилась, стараясь разобрать среди гула слова или, может, хотя бы интонации слов. Она дышала медленно, с большими паузами, боясь заглушить дыханием голос, голос, который было дано услышать немногим, который она никогда в жизни еще не слышала – и, наконец:

      Сорох кэм-м-мнэр буолаллар, сорохторо бааллар-р… Кэм-кэрдии уларыйан-н, бу сир хаһаайын-н-на уларыйан иһэр…

      [Идут ин-н-ные времен-на, ин-ные… См-мен-няется век, см-мен-няется хозяин на этой зем-м-мле и когда…]

      …на ее плечо легла рука.

      – Ай-й! – она вздрогнула всем телом, порывисто обернулась: за ее спиной стоял и глупо улыбался брат.

      Всегда он был огромным пятном, где бы не появлялся: ее раздражали его глаза, его отросшие, вечно крашеные в светлый волосы, из-за которых его кожа казалась до черноты смуглой, раздражала какая-то мягкая наглость, которая всегда была в его движениях и словах, во всей его фигуре, раздражало пренебрежение, с которым он морщился от дыма… пренебрежение, с которым он когда-то отказался от жизни здесь. С которым уехал в Столицу, с которым сказал, что его «не интересует вонь и древности».

      И все-таки Куннэй знала, что некогда они лежали в одной утробе и что, в сущности, они все еще оставались очень похожи. И это раздражало больше всего.

      – Ну и дурак же ты, напугал! Блин, полный идиот! Когда ты приехал только?

      И голоса по ту сторону мира совсем затихли.

      – Да только что. И с чего это идиот? А ты не баловалась бы с хомусом, рано еще.

      – Не твое дело. А идиот ты потому что… объяснять еще тебе! – почти выплюнула Куннэй, тряхнула волосами: больно ударили по спине тяжелые бусины. Она злилась, хотя знала, что он прав. – Постоянно ты не вовремя! Бли-ин, я же только!.. Не важно.

      Она глубоко вдохнула, выдохнула, снова вдохнула, сильно сжала хомус так, что на коже остались следы металлического корпуса и еще не совсем затихшего язычка…

      – Прости. Рада, что ты приехал. Хотя и опоздал, праздник почти закончился.

      Темнело. И ярче стали выделяться в отдалении, казалось, ужасно высокие, до самого розового неба костры. Брат обнял ее, потрепал по волосам:

      – Ничего. И я рад, что приехал, пожалуй. Пойдем, познакомлю тебя кое с кем.

      – Не хочу я ни с кем знакомиться.

      – Зря. Он очень хороший человек.

      ***

      А сейчас этот «очень хороший человек» полулежал на полке уютно-чистого спального вагона, ловил скакавшие от толчков поезда строки «Полного собрания сочинений великого алхимика Иммануэля Тридцать Пятого о душах, веществах и их преобразовании».

      Куннэй повернула к нему голову, сказала, давя в голосе скуку:

      – Интересная книга?

      – Весьма! Знаешь, прелюбопытнейшее сочинение, хотя и не без специфики… Впрочем, она и написала во время специфическое ввиду своей давности.

      – И о чем же там написано?

      – Как сказать… о фундаментальной расщепленности мира на зримое и трансцендентно непознаваемое, а потому и, конечно, «незримое». Очень занятно, хотя идея не нова: в той или иной форме она прослеживается и у Платона с его «миром вещей» и «миром идей», несколько позже – в Кантовой теории мироздания, разделяющей бытие как вещь-в-себе, то, чем оно является в действительности, объективно, и бытие как воспринимаемый человеком феномен… Продолжать можно долго, особенно если от Канта провести идею взгляда как акта, действия, ко вполне современному экзистенциализму, знаешь, к Хайдеггеру и прочим, но суть-то не в том!