Гарики из Атлантиды. Пожилые записки (сборник). Игорь Губерман

ближайшие два часа вы свободны? – каменно и прекрасно было ее лицо, ничуть не мягче, чем у Петра Первого под Полтавой.

      – Мы с друзьями едем выпивать, – виновато сознался я.

      – А брат у вас есть? – требовательно спросила она. Брат у меня есть, поэтому я растерялся на мгновение, подумав почему-то, что до Кольского полуострова, где живет мой брат, – много тысяч километров. А она, истолковав по-своему мое секундное замешательство, быстро-быстро сказала:

      – Красивого не надо, можно такого же!

      Могу ли я после этого медлить со своими мемуарами?

      И похвалу себе уже я слышал – выше не бывает.

      Как-то я пошел (еще в России) на проводы одной знакомой. Она много лет преподавала в университете, и десятка два ее студентов тоже заявились попрощаться. Выпив, несколько из них принялись читать мои стишки.

      – Что, Гарька, приятно, что тебя так знает молодежь? – спросила у меня приятельница негромко. Но была услышана.

      – Так это вы и есть Губерман? – снисходительно спросил самый активный юный декламатор.

      – Вроде бы да, – ответил я смиренно.

      – Надо же, – надменно пробурчал студент, – я был уверен, что вы давно уже умерли.

      Непременно я был должен этим где-то похвастаться письменно.

      Однако есть еще одна – возможно, главная, причина.

      Года два назад я с наслаждением трудился в качестве раба на подготовке выставки художника Окуня. Там были не только и не столько картины, сколько различные сооружения, созданные его причудливой фантазией. Две выставки одновременно открывались в двух музеях, и с месяц я там пропадал. А когда они открылись, я себя почувствовал их полноправным участником и водил по экспозиции друзей, хвастаясь мастерством Окуня, как собственным. На одной выставке была маленькая выгородка, имитирующая кабинет психотерапевта. Там стоял стол и два небольших стула, были положены салфетки для отирания слез, все было белоснежно и врачебно, а бутылку и стаканы я туда принес по личному кощунству. А когда отпили понемногу, я сказал своему другу, высокому профессионалу психотерапии доктору Володе Файвишевскому:

      – Ну что, слабо со мной без подготовки провести сеанс лечения?

      – Садись и начинай, – сказал Володя буднично.

      Я сел и начал:

      – Доктор, на душе у меня очень тяжело. Нет удачи, мир устроен глупо и несправедливо. У меня душа болит, едва я оглянусь вокруг себя.

      – На то она и душа, – ответил доктор. – Она есть, поэтому и болит. Она у вас еще жива, а это очень много.

      – Меня все раздражает и не радует, – пожаловался я. – Мне одиноко и тоскливо.

      – Все мы одиноки в этом мире, – эхом отозвался доктор. – Нас такими создали, и мы преодолеть этого не можем. Жизнь – очень тяжкая нагрузка, и она для всех нас такова.

      – Томит меня все время что-то, и желаний нету никаких, одна усталость, и порой мне просто трудно жить, – настаивал пациент.

      И он услышал ключевую утешительную фразу:

      – Потерпите,