Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник). Игорь Губерман

горбуна на верблюде.

      Мы одиноки, как собаки,

      но нас уже ничем не купишь,

      а бравши силой, понял всякий,

      что только хер зазря затупишь.

      По собственному вкусу я сужу,

      чего от собеседника нам нужно,

      и вздор напропалую горожу

      охотнее, чем умствую натужно.

      Нам свойственна колючая опаска

      слюнявых сантиментов и похвал,

      но слышится нечаянная ласка —

      и скашивает душу наповал.

      Ты в азарте бесподобен

      ярой одурью своей,

      так мой пес весной способен

      пылко трахать кобелей.

      У нас легко светлеют лица,

      когда возможность нам дана

      досадой с другом поделиться,

      с души содрав лоскут гавна.

      Люблю шутов за их потешность,

      и чем дурнее, тем верней

      они смягчают безутешность

      от жизни клоунской моей.

      Я вижу объяснение простое

      того, что ты настолько лучезарен:

      тебя, наверно, мать рожала стоя,

      и был немного пол тобой ударен.

      Хоть я свои недуги не лечу,

      однако, зная многих докторов,

      я изредка к приятелю-врачу

      хожу, когда бедняга нездоров.

      То истомясь печалью личной,

      то от погибели в вершке

      весь век по жизни горемычной

      мечусь, как мышь в ночном горшке.

      Стал тесен этот утлый водоем,

      везде резвятся стаи лягушат,

      и даже в одиночестве моем

      какие-то знакомые кишат.

      У тех, кто в усердии рьяном

      по жизни летит оголтело,

      душа порастает бурьяном

      гораздо скорее, чем тело.

      Я курю возле рюмки моей,

      а по миру сочится с экранов

      соловьиное пение змей

      и тигриные рыки баранов.

      Мой восторг от жизни обоснован,

      Бог весьма украсил жизнь мою:

      я, по счастью, так необразован,

      что все время что-то узнаю.

      Давно живу как рак-отшельник

      и в том не вижу упущения,

      душе стал тягостен ошейник

      пустопорожнего общения.

      Когда среди людей мне одиноко,

      я думаю, уставясь в пустоту:

      а видит ли всевидящее око

      бессилие свое и слепоту?

      Быстрей мне сгинуть и пропасть,

      чем воспалят мой дух никчемный

      наживы пламенная страсть

      и накопленья зуд экземный.

      В эпоху той поры волшебной,

      когда дышал еще легко,

      для всех в моей груди душевной

      имелось птичье молоко.

      Сбыл гостя. Жизнь опять моя.

      Слегка душа очнулась в теле.

      Но чувство странное, что я —

      башмак, который не надели.

      Поскольку я большой философ,

      то жизнь открыла мне сама,

      что глупость – самый лучший способ

      употребления ума.

      Когда мне тускло, скучно, душно

      и жизнь истерлась, как пословица,

      к себе гостей