Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник). Игорь Губерман

наши сны – дворец и храм,

      а явь – торговые ряды.

      После смерти мертвецки мертвы,

      прокрутившись в земном колесе,

      все, кто жил только ради жратвы,

      а кто жил ради пьянства – не все.

      Правнук наши жизни подытожит.

      Если не заметит – не жалей.

      Радуйся, что в землю нас положат,

      а не, слава Богу, в мавзолей.

      Увы, когда с годами стал я старше, со мною стали суше секретарши

      Состариваясь в крови студенистой,

      система наших крестиков и ноликов

      доводит гормональных оптимистов

      до геморроидальных меланхоликов.

      Когда во рту десятки пломб —

      ужели вы не замечали,

      как уменьшается апломб

      и прибавляются печали?

      Душой и телом охладев,

      я погасил мою жаровню:

      еще смотрю на нежных дев,

      а для чего – уже не помню.

      У старости – особые черты:

      душа уже гуляет без размаха,

      а радости, восторги и мечты —

      к желудку поднимаются от паха.

      Возвратом нежности маня,

      не искушай меня без нужды;

      все, что осталось от меня,

      годится максимум для дружбы.

      На склоне лет печаль некстати,

      но все же слаще дела нет,

      чем грустно думать на закате,

      из-за чего зачах рассвет.

      А ты подумал ли, стареющий еврей,

      когда увязывал в узлы пожитки куцые,

      что мы бросаем сыновей и дочерей

      на баррикады сексуальной революции?

      Покуда мне блаженство по плечу,

      пока из этой жизни не исчезну —

      с восторгом ощущая, что лечу,

      я падаю в финансовую бездну.

      Исчерпываюсь, таю, истощаюсь —

      изнашивает всех судьба земная,

      но многие, с которыми общаюсь,

      давно уже мертвы, того не зная.

      Стократ блажен, кому дано

      избегнуть осени, в которой

      бормочет старое гавно,

      что было фауной и флорой.

      В такие дни то холодно, то жарко,

      и всюду в теле студень вместо жил;

      становится себя ужасно жалко

      и мерзко, что до жалости дожил.

      Идут года. Еще одно

      теперь известно мне страдание:

      отнюдь не каждому дано

      достойно встретить увядание.

      Уже по склону я иду,

      уже смотрю издалека,

      а все еще чего-то жду

      от телефонного звонка.

      От боли душевной, от болей телесных,

      от мыслей, вселяющих боль, —

      целительней нету на свете компресса,

      чем залитый внутрь алкоголь.

      Тоска бессмысленных скитаний,

      бесплодный пыл уплывших дней,

      напрасный жар пустых мечтаний

      сохранны в памяти моей.

      Если не играл ханжу-аскета,

      если нараспашку сквозь года,

      в запахе осеннего букета

      лето сохраняется тогда.

      В апреле мы играли на свирели,

      все