Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник). Игорь Губерман

увидав на расстоянии, грустить перестаешь о расставании

      Изгнанник с каторжным клеймом,

      отъехал вдаль я одиноко,

      за то, что нагло был бельмом

      в глазу всевидящего ока.

      Еврею не резвиться на Руси

      и воду не толочь в российской ступе;

      тот волос, на котором он висит,

      у русского народа – волос в супе.

      Забавно, что томит меня и мучает

      нехватка в нашей жизни эмигрантской

      отравного, зловонного, могучего

      дыхания империи гигантской.

      Бог лежит больной, окинув глазом

      дикие российские дела,

      где идея вывихнула разум

      и, залившись кровью, умерла.

      С утра до тьмы Россия на уме,

      а ночью – боль участия и долга;

      не важно, что родился я в тюрьме,

      а важно, что я жил там очень долго.

      Да, порочен дух моей любви,

      но не в силах прошлое проклясть я,

      есть у рабства прелести свои

      и свои восторги сладострастья.

      Вожди России свой народ

      во имя чести и морали

      опять зовут идти вперед,

      а где перед, опять соврали.

      Когда идет пора крушения структур,

      в любое время всюду при развязках

      у смертного одра империй и культур

      стоят евреи в траурных повязках.

      Ах, как бы нам за наши штуки

      платить по счету не пришлось!

      Еврей! Как много в этом звуке

      для сердца русского слилось!

      Устроил с ясным умыслом Всевышний

      в нас родственное сходство со скотом:

      когда народ безмолвствует излишне,

      то дух его зловонствует потом.

      Люблю российский спор подлунный,

      его цитат бенгальский пламень,

      его идей узор чугунный,

      его судеб могильный камень.

      Ранним утром. Душной ночью.

      Вдруг в ответ на чей-то взгляд…

      Вырвал корни я из почвы,

      и они по ней болят.

      Прав еврей, что успевает

      на любые поезда,

      но в России не свивает

      долговечного гнезда.

      Я хотел бы прожить много лет

      и услышать в часы, когда пью,

      что в стране, где давно меня нет,

      кто-то строчку услышал мою.

      Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама —

      бесчисленны. Душой неколебим,

      любой из них был рыцарь, конь и дама,

      и каждый был особенно любим.

      Мне вновь напомнила мимоза

      своей прозрачной желтизной,

      что в сердце всажена заноза

      российской слякотной весной.

      В русском таланте ценю я сноровку

      злобу менять на припляс:

      в доме повешенных судят веревку

      те же, что вешали нас.

      В России сейчас от угла до угла

      бормочет Россия казенная

      про то, что Россию спасти бы могла

      Россия, оплошно казненная.

      В те трудные дни был открыт

      мне силы и света источник,

      когда я почувствовал стыд

      и выпрямил свой позвоночник.

      В любви и смерти находя

      неисчерпаемую тему,

      я не плевал в портрет вождя,

      поскольку клал на всю систему.

      Из русских событий пронзительный вывод

      взывает к рассудкам носатым:

      в еврейской истории русский период

      кончается веком двадцатым.

      Россию покидают иудеи,

      что очень своевременно и честно,

      чтоб собственной закваски прохиндеи

      заполнили оставшееся место.

      Россия извелась, пока давала

      грядущим поколениям людей

      урок монументального провала

      искусственно внедряемых идей.

      Как бы ни слабели год от года

      тьма и духота над отчим домом,

      подлинная русская свобода

      будет обозначена погромом.

      Пронизано русское лето

      миазмами русской зимы;

      в российских ревнителях света

      спят