За стеной сна. Дмитрий Девяностый

беды потом не оберёшься, лучше похулить, но тоже в меру. Тут надо ухо по ветру держать, смотреть куда флюгер повернулся. Дали знак, можно булгаковщину в фельетоне прополоскать, ещё знак – сельвинщину. Кормить семью надо-с. Тут либо ругаешь, либо хвалишь. Тэрциум нон датур-с. Третьего не дано-с.

      Вадим улыбнулся.

      – То есть меня вы решили похвалить?

      Краснощекий критик хохотнул:

      – Так мы же приватно-с, это ни в какой счёт не идёт. Вот станете известным, тогда и подумаем более широко, хвалить вас или поругать.

      Илья невозмутимо вёл машину по широченной улице Горького, не слишком разгоняясь в потоке совсем не бурного движения.

      – Да, не Америка, – заметил Пестриков, – там столько авто, доложу вам, уму непостижимо. Отстали мы от заморской державы, и намного-с.

      Критик вовсе не боялся хвалить буржуев несмотря на то, что прекрасно знал, где работает Вадим. Очевидно, был великолепный психолог и знал, сколько сказать и на какой ноте остановиться, чтоб не дать фальшь и не загреметь под фанфары.

      Между тем доехали до Охотного ряда, где располагался Дом Союзов.

      Вадим до последней минуты не верил, что его вот так возьмут и пустят на писательское собрание, где собираются лучшие перья и умы Советского Союза, а сам Горький будет делать доклад. Однако для Ильи и его знакомых ничего сверхъестественного в этом не было.

      – Славное здание, – поцокал языком Сева Пестриков. – Самого Ильича здесь провожали. Очередища ужас какая была. Царская, одним словом.

      Рогов покосился на нового знакомого. Сравнивать кончину великого вождя мирового пролетариата с каким-то царём?! Однако ничего не сказал.

      Илья пристроил авто сзади Дома союзов, о чём-то перетолковал с охранником, подошедшим к ним с расспросами, при этом показал сложенную вдвое бумагу с печатью.

      Та же самая бумаженция позволила им беспрепятственно пройти и в святая святых, место, где проводили в последний путь Владимира Ильича.

      Высокие потолки, роскошные люстры, мраморный пол, – всё как будто предназначено для балов и торжеств Императорского семейства, где мужчины во фраках, а дамы в шикарных платьях из модных салонов Парижа и Лондона.

      Теперь же те времена канули в Лету. Гости со всех сторон Советского Союза собрались на писательский съезд. Вместо бриллиантов – перламутровые пуговицы, а вместо декольте придворных дам – строгие блузки женщин-писателей.

      Правда, лаптей тоже не стало, хотя забавно представить бородатого крестьянина с котомкой через плечо и в лыковых лаптях, рассуждающего о последней повести Бориса Пильняка. Нет, такой патриархальной картинки собравшимся увидеть не довелось, всё-таки в конце года будем праздновать семнадцатую годовщину Великого Октября. Подтянули благосостояние по всей державе, может, усреднили, но такой вопиющей нищеты, как при царе-батюшке не было.

      – Раньше ведь как, – рассуждал Сева Пестриков, на ходу здороваясь с делегатами съезда, (знали его,