Девочка, которая замолчала. Алиса Русинова

извини меня, пожалуйста. Я балбес». Как-то так, может? – я сверху вниз посмотрела на Борьку. Он робко поднял на меня глаза:

      – Извинишь?

      – Хорошенькое дело, – хихикнула я, – то есть, я сама придумала, как тебе извиниться, и сама тебя простила, так получается?

      Борька сник. Я засмеялась и потрепала его по затылку.

      – Извиню, конечно. Что на тебя нашло тогда?

      Борька улыбнулся, шмыгнул носом и посмотрел, наконец, мне прямо в глаза.

      – Да… бес попутал.

      Он окинул меня внимательным взглядом.

      – А ты чегой камень не носишь?

      Я поморщилась:

      – Не до того было.

      Не говорить же ему, что от его камня воняет ужасно.

      – Надобно носить, – серьёзно проговорил Борька. – Посулись, что будешь.

      – Буду-буду.

      Вспомнить бы ещё, куда я его дела.

      Борька помолчал немного, покарябал чёрными ногтями шею и спросил неожиданно:

      – Серьёзливо у тебя… С этим?

      Я вздохнула:

      – С каким «этим», Борь?

      Хотя прекрасно знала, что он Ревдита в виду имеет.

      С тех пор, как мы с Борькой общаться перестали, мы с Ревдитом много времени вместе проводить стали.

      Он даже не знал, что у нас в ДК музыкальный кабинет есть. А я у Варвары Лианозовны ключ попросила, и теперь мы по вечерам там часто сидели.

      Рассказывал тоже много: про всяких разных композиторов и музыкантов. Про консерваторию. И просто про жизнь.Он мне много играл: Шостаковича играл, Кабалевского. Даже Рахманинова как-то раз по тем нотам, что я ему передала.

      Борька смотрел угрюмо. Я помолчала немного. Галя вполголоса ворковала за кустом.

      – Вот экзамены кончатся, и я снова буду к тебе ходить каждый день, – я постаралась, чтобы это обещание не звучало фальшиво, но, кажется, получилось плохо. Борька снова уставился на свои ботинки.

      – Агась. – он ногой маленький камешек, – Пошёл я. Уголь кидать надобно.

      Он отвернулся и шаркающей походкой поплёлся в сторону кочегарки. Я проводила его взглядом. На душе было неуютно, как будто я Борьку предала.

      «И ничего не предала, – одёрнула я себя, – Он, когда захочет, может приходить».

      Но, почему-то в глубине души я знала, что Борька приходить больше не захочет.

***

      Мы с Ревдитом сидели в сумрачном музыкальном кабинете. Под потолком тускло светила лампочка, чуть заметно колыхались занавески на окне. В музыкальной комнате утром и днём проводили занятия для жилкомбинатских детей, поэтому даже сейчас, почти ночью, в кабинете незримо чувствовалось их присутствие. Рваная жёваная бумага валялось на полу. На одной из парт размазаны были густо-синие чернила.

      Пальцы Ревдита пробежали по клавишам пианино. Он привычно поморщился – из его рассказов я уже знала, что дома у него стоял дореволюционный ещё «Стейнвей». И жилкомбинатский «Красный Октябрь» по звуку до него не дотягивал.

      Я, как обычно, сидела на подоконнике и переписывала технологички. К экзаменам их нужно было зазубрить наизусть. На самом деле, вид только делала, что переписывала. В последнее время мне очень