Хроники Аальхарна: Изгнанник. На границе чумы. Охота на льва. Лариса Петровичева

за искоса брошенный взгляд, не разносил в щепки бордели, пускаясь в загул, и не обрезал бороды ростовщикам, которые отчего-то не желали давать деньги в долг, а потом благополучно о них забывать.

      В храмах служили напутственные молебны с просьбами облегчить рыцарям Неба дорогу, а податные сословия, кряхтя, лезли в кошельки и вынимали монеты: министр финансов ввел новый налог на содержание священного войска, по счастью, не слишком обременительный.

      Но в общем и целом дела вошли в привычную колею. Несчастные случаи больше не преследовали государя, и Шани вернулся к своему обычному образу жизни – тихому, спокойному и почти затворническому. Он по-прежнему вел занятия в академиуме, допрашивал ведьм и еретиков, определяя степень их вины и наказания, покупал новые книги для своей библиотеки – словом, не делал ровным счетом ничего предосудительного. Однако надежные люди из разных слоев общества докладывали, что о персоне декана инквизиции ходят очень занимательные разговоры.

      Девушку, с которой Шани появился на балу встречи зимы, в тот же день определили к нему в любовницы, с уточнением, что это всего лишь одна из множества фавориток, которых к началу календарной весны народ насчитал уже около десятка. Размеры его финансовых сбережений людские языки увеличили настолько, что декан инквизиции превзошел в этом смысле всех сулифатских шейхов.

      И разумеется, теперь он не был безвестным байстрюком невнятного происхождения: слова государя, сказанные принцу, разлетелись по всей столице и приукрасились до того, что Луша специально отправили на войну, чтобы спокойно переписать указ о престолонаследии и надеть корону на нового члена государевой фамилии (такое решение владыки, кстати говоря, пришлось жителям столицы по вкусу). Драматург Дрегиль, в частности, был свято уверен в том, что Шани спихнул брата в поход и втихаря примеряет владыческий венец: об этом декану донесли не далее как вчера.

      – И что вы предлагаете? – заносчиво спросил Дрегиль. – Изуродовать пьесу? Полностью изменить авторский замысел? Раздавить самую суть моего таланта?

      – Знаете, нарисовать на мосту срамной уд – это еще не талант, – поддел его Шани.

      Весной Дрегиль отличился тем, что вместе с товарищем изобразил на разводном мосту через реку Шашунку помянутый выше орган, причем во всех анатомических подробностях. Стоило мосту поднять крылья, как занимательная картина оказывалась напротив окон отвергнувшей чувства драматурга госпожи Фехель – наверно, для того, чтоб гордячка воочию видела то, чего лишилась, и с досады кусала локти до старости.

      – И раз уж на то пошло, то в этой пьесе, – положив ладонь на рукопись, жестко произнес Шани, – таланта не видно. Замысел вторичен, рифмы плохи. И, поверьте мне как специалисту, ведьм ловят совсем не так. Над вами смеяться будут.

      На Дрегиля было жалко смотреть. Он кусал губы и готов был совершенно не по-мужски разрыдаться.

      – Вы не понимаете, – произнес он хорошо поставленным трагическим голосом. – Все это чушь – рифмы, образы… Важна самая суть, которая поразит