Почем килограмм славы (сборник). Виктория Токарева

отдел прозы. Туда и идите.

      – Забрать? – догадалась я и потянулась за рукописью.

      Зама тронула моя покорность. Он посмотрел на деревянные бусы, висящие на моей груди, как у дикаря, и смягчился.

      – Ладно, – сказал он. – Оставьте.

      Прошло три дня, и в моей коммуналке раздался звонок. Подошла соседка и сказала:

      – Тебя мужчина…

      Я взяла трубку. Зам назвал себя и замолчал. Я тоже молчала. Потом он спросил:

      – А когда вы это написали?

      – Неделю назад, – ответила я.

      – А вы еще кому-нибудь показывали?

      – Нет. А что?

      Он снова замолчал. Разговор продвигался не энергично. Через пень-колоду. Зам попросил меня прийти.

      Потом я узнала, что он срочно созвал собрание, на котором приказал к самотеку быть внимательным, потому что с улицы иногда приносят выдающиеся произведения.

      Я пришла к Заму. Он сказал, что рассказ талантливый. Я ждала, когда он добавит: «Но мы не напечатаем». Мне всегда так отказывали, и я уже выучила наизусть эту формулировку. «Мило, талантливо, но мы не напечатаем».

      – Мило, – начал Зам. – Талантливо…

      – Но… – подсказала я.

      – Что «но»? – не понял он.

      – …Но вы не напечатаете.

      – Почему же? Напечатаем. В шестом номере. Но мы бы хотели сопроводить вашу первую публикацию напутствием какого-нибудь классика.

      – Какого?

      – Выбирайте сами, кто вам больше всего нравится…

      Вечером этого дня я сидела у себя в коммуналке и тряслась, как мокрая кошка.

      Когда человек получает отрицательные эмоции, то в его кровь выбрасывается адреналин. А когда – положительные эмоции, то в кровь ведь тоже что-то выбрасывается. И когда выбрасывается слишком много, организм начинает дрожать, как во время перегрузок. Я сидела и дрожала от перегрузки счастья.

      На другой день освоилась со своим новым положением счастливого человека и стала выбирать напутствующего.

      Кто будет мой «старик Державин», который меня благословит? Шолохов? Но он живет в станице Вешенской, ничего не пишет и пьет водку. Твардовский? Он не близок мне внешне: обширный, похож на бабушку.

      В молодости его называли «смесь добра молодца с красной девицей». С возрастом добрый молодец отступил внутрь, а красна девица постарела.

      Я невольно искала в мэтре свой мужской идеал. Ни Шолохов, ни Твардовский не подходили. Близко не приближались.

      Но кто же? Константин Симонов! Вот кто. Это был Хемингуэй по-русски. Трубка. Седина. Любовь народа. Такую прижизненную славу познал только Евтушенко.

      Зам написал Симонову письмо с просьбой дать мне «доброго пути». Симонов согласился прочитать рукопись. Я согласилась отвезти рукопись к нему домой. Моя подруга Эльга снаряжала меня в дорогу. Она принесла бабушкин бриллиантовый кулон и повесила мне на шею. Я получилась как бы девушка из хорошей семьи. Из семьи с традициями.

      У меня есть прорезиненный плащ. Из клеенки. Но это заметно, если щупать и нюхать. Вряд ли Константин Симонов так подробно