Двадцатый год. Книга первая. Виктор Костевич

том же самом. Вот она перед нею, воспетая Гощинским, Мальчевским, Словацким, щедро политая кровью земля. Жуткий князь Иеремия, беспощадный и хитрый Хмельницкий…

      – Wiesz co, Koćko?33

      – Co, głupia?34 – повернулся он. «Тату, тату… ми не ляхи! Ми…»

      Бася, сияя, откинулась на пальтишко на прохладной еще земле.

      – Bar wzięty! – Призывно распахнула руки. – Straszny Bohun porwał mnie na zawsze35.

      Странным для многих словам Костя не удивился. Только хмыкнул в такт недавним мыслям:

      Lecz Skrzetuski w Równem siedzi

      i szabelkę ostrzy36.

      Басе живо представились благонравный до смертной тоски Скшетуский, жирный пьяница Заглоба, отупевший от целомудрия Подбипента, омерзительный ловчила Жендзян – jam nie chłop…37 Только их тут не хватало, в ее и Костика Житомире.

      – Пусть Скшетуский засунет свою саблю себе… знаешь куда?

      – Бася…

      Скажите, пожалуйста, сколько укора в голосе. Неужто из-за Сенкевича? Да если бы не патриотические фантазии хваленого ноблисты38 и российского псевдоакадемика, сколько бы польских ребят не полегло в Полесье, в Белоруссии. И здесь на Волыни, по другую сторону фронта. Сейчас – и тогда, в империалистическую, в австрийских, будь они прокляты, легионах. За воспетую Сенкевичем мифическую Польшу – до Днепра и до Черного моря.

      – А зачем ты так говоришь? – вскинулась с обидой.

      – Прости.

      Ну вот, смутился окончательно. Растерялся, расстроился. Баха, тебе не стыдно? Ведешь себя как баба.

      – Ладно, Костик, я сама виновата. Не сердись. Просто я тебе завидую безумно. Ты дома. Мне тоже хочется. К папе, маме, Мане.

      Улыбнулся, слава богу. Уф.

      – К знаменитому коту?

      – Про кота-то я ничего и не знаю. Мама про кота не написала.

      3. Акт третий, польский

      Знаменитый кот – Тени Сараева – Аттентат на Мокотовской – Великое преломление зонтиков

      Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука.

      (Слово о полку Игореве)

      Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге.

      (Л. Толстой)

      То обстоятельство, что в письме пани Малгожаты ничего не говорилось о коте, отнюдь не означало, что о Свидригайлове нечего было сказать. Если Котвицким пришлось пережить эвакуацию и частично русскую гражданскую войну, то на долю знаменитого кота выпала оккупация Варшавы немцами. Разумеется, та первая оккупация не шла ни в какое сравнение со второй, но и она оставалась оккупацией. Можно сказать иначе: именно первая оккупация оккупацией в тогдашнем смысле слова и была. Вторая станет чем-то другим, запредельным, для чего не нашлось бы в ту пору подходящих определений.

      В первую очередь следует ответить на беспокоящий читателей вопрос. У кого остался кот в покинутой христолюбивым воинством столице Царства Польского? Ответ совершенно ясен. У дедушки, в доме на Мокотове, неподалеку от тянувшейся с севера на юг Новоалександрийской улицы, ставшей в шестнадцатом году Пулавской. Допуская, что не все разбираются в топографии Варшавы, поясним: Мокотов это южная ее часть, долгое время городом не считавшаяся. Незадолго до

33

Знаешь что, Котька? (пол.).

34

Что, дурашка? (пол.).

35

Бар взят! Страшный Богун похитил меня навсегда (пол.).

36

Но Скшетуский сидит в Ровно, точит свою саблю (пол.).

37

Я не мужик, [я дворянин] (пол.).

38

Нобелевского лауреата (пол.).