Записки на манжетах. Михаил Булгаков

это… в концерте прочитаем.

      Глаза у поэтессы радостные. Ничего барышня. Но почему чулки не подвяжет?

      V. Камер-юнкер Пушкин

      Все было хорошо. Все было отлично.

      И вот пропал из-за Пушкина, Александра Сергеевича. Царствие ему Небесное!

      Так было дело.

      В редакции, под винтовой лестницей, свил гнездо цех местных поэтов. Был среди них юноша в синих студенческих брюках, та, с динамо-снарядом в сердце, дремучий старик, на шестидесятом году начавший писать стихи, и еще несколько человек.

      Косвенно входил смелый, с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе. Он первый свое, напоенное чернилами, перо вонзил с размаху в сердце недорезанных, шлявшихся по старой памяти на трек в бывшее летнее собрание. Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул:

      Довольно пели вам луну и чайку!

      Я вам спою чрезвычайку!

      Это было эффектно!

      Затем другой прочитал доклад о Гоголе и Достоевском и обоих стер с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. И посулил о нем специальный доклад. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за «вперед гляжу я без боязни», за «камер-юнкерство и холопскую стихию», вообще за «псевдореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживание за женщинами…

      Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине белые штаны. Когда же, освежив стаканом воды пересохшее горло, он предложил в заключение Пушкина выкинуть в печку, я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми! Улыбка не воробей?

      – Выступайте оппонентом.

      – Не хочется.

      – У вас нет гражданского мужества.

      – Вот как? Хорошо, я выступлю.

      И я выступил, чтоб меня черти взяли! Три дня и три ночи готовился. Сидел у открытого окна, у лампы с красным абажуром. На коленях у меня лежала книга, написанная человеком с огненными глазами.

      …Ложная мудрость мерцает и тлеет

      Пред солнцем бессмертным ума…

      Говорил Он:

      Клевету приемли равнодушно.

      Нет, не равнодушно! Нет. Я им покажу! Я покажу! Я кулаком грозил черной ночи.

      И показал! Было в цехе смятение. Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое:

      – Дожми его! Дожми!.. ……………………………………

      Но зато потом!! Но потом…

      Я – «волк в овечьей шкуре». Я – «господин». Я – «буржуазный подголосок»…

      ………………………………

      Я – уже не завлито. Я – не завтео.

      Я – безродный пес на чердаке. Скорчившись сижу. Ночью позвонят – вздрагиваю.

      ……………………………….

      О, пыльные дни! О, душные ночи!..

* * *

      И было в лето, от Р. X. 1920-е, из Тифлиса явление. Молодой человек, весь поломанный и развинченный, со старушечьим морщинистым лицом, приехал и отрекомендовался: дебошир в поэзии. Привез маленькую книжечку, похожую на прейскурант вин. В книжечке – его стихи.

      Ландыш. Рифма: гадыш.

      С ума сойду я, вот что!..

      Возненавидел меня