Путь Рюноскэ. Микаса

оэтом. Он и теперь писал стихи, только кроме его жены и внука читать их было некому. Бабушка Аими ткала циновки и продавала их в маленькой лавочке. В молодости она слыла искуснейшей мастерицей, её ковры украшали дома богатых самураев, а может, и самого князя-даймё Хосокава. Но нынче и руки, и глаза у неё были уже не те, тонкая работа им не давалась. Вот и оставалось продавать незамысловатые циновки деревенским жителям да заезжим торговцам. Но нельзя сказать, что семейство Като жило совсем уж бедно. И на чашку рисовой лапши, и на лепешки сенбей находилась связка медных монет. И нынче в Новый год были у них на столе праздничные блюда – осэти рёри. Конечно, о каше из горного батата они могли только мечтать, но уж рыбный пирог камабоко и напиток куромамэ из сладкой чёрной сои бабушка Аими приготовила. Да и дом постаралась украсить: что ж, живут они небогато, но достойно, не хуже соседей. Тут и ивовые ветви, и подвешенные к ним рисовые пирожки моти в виде рыб и фруктов. И всё это выставлено на самое видное место – пусть новогоднее божество-тосигами не пропустит их двери, заглянет в комнату и принесёт с собой достаток и покой в следующем году. И конечно, обменялись они новогодними подарками. Рюноскэ подарил деду тушечницу из чернильного камня, медяки на неё он откладывал целый год, подрабатывая разносчиком на базаре, а в ответ получил стихотворение, красиво выписанное на листе рисовой бумаги:

      У каждого дома

      Зеленеют сосны.

      Волнующий вид!

      Праздник шагнул

      Во все дома без разбора.

      Бабушка подарила внуку новый пояс-оби, что выткала сама, а мальчик вручил ей катушку для ткацкого станка.

      Наступило утро нового года и всё семейство Като уселось за праздничный стол.

      – Ну, Аими, что приснилось тебе этой ночью? Рассказывай, – дедушка Кента ласково посмотрел на жену.

      Это был их давний ритуал: рассказывать друг другу свои новогодние сны. Ведь сон под Новый год вполне может исполниться.

      – Ох, Като-сан, такой славный сон мне привиделся, – отвечая мужу, бабушка погладила внука по голове. – Будто Рюноскэ наш вырос, стал важным чиновником и известным поэтом. И сам сёгун Токугава Иэясу хвалил его стихи.

      Дедушка недовольно засопел и подёргал седой клинышек бородки:

      – Что же тут хорошего? Всю жизнь будет корпеть над бумагами, как я. Э-э-э… Спина колесом, глаза уж и собаку от козы не отличат. А стихи… Слава капризна и быстротечна. Сегодня тебя на руках носят, а завтра и как звать забудут. Вот я по-настоящему сто̀ящий сон видел.

      Он потянулся за вторым куском пирога с рыбой, откусил и причмокнул от удовольствия:

      – Хорошая ты хозяйка, Аими-сан, а вот сны смотреть не умеешь. Послушай-ка, – повернулся дедушка к внуку, и Рюноскэ понял, что дедушкины слова предназначены ему, а вовсе не бабушке, – увидел я во сне внука нашего взрослым, в парадном кимоно, расшитом гербами дома Хосокава и с двумя мечами.

      Бабушка всплеснула руками:

      – Что ты, старый! Хочешь, чтобы наш единственный внучек стал самураем, да погиб где-нибудь? Вот уж придумал!

      Они заспорили, чей сон лучше, и Рюноскэ стало грустно: может, и не видели дедушка с бабушкой никаких снов, а просто хотели порадовать его. Пусть мальчик поверит в свою счастливую звезду. Стать поэтом или самураем – завидная судьба. Да только как запрыгнуть на такую высокую ступеньку из маленькой деревушки, если у тебя на руках старые дед с бабушкой, а ни отца, ни матери нет. А ещё он очень хотел рассказать свой сон. Чуть ли не подпрыгивал от нетерпения. Его-то сон был гораздо интересней.

      Наконец, наспорившись вдоволь, Кента и Аими повернулись к внуку.

      – А какой сон видел в эту ночь ты, малыш? – спросила бабушка и снова нежно погладила его по голове.

      «Скоро мальчику придётся делать взрослую прическу, двенадцать лет… До обряда совершеннолетия гэмпуку всего десять дней осталось. Пора определяться в жизни. А что мы, старики, можем ему дать, – печально подумала она, – если бы живы были его родители… Да что желать несбыточного? Надо быть довольным тем, что есть».

      – Ох, бабушка, я такое видел… – начал Рюноскэ.

      Он взмахнул рукой и – «Ом-ца!» – пустая миска из-под лапши удон, стукнувшись о чайник, упала на татами. Ойкнув, мальчик быстренько вернул ее обратно на стол. Он уже открыл рот, чтобы начать рассказывать свой новогодний сон, и вдруг с ужасом понял, что не помнит ничего.

      Абсолютно ничего. Вот только что, пока уплетал за обе щеки лапшу и новогодние моти, помнил, а сейчас, раскрыв рот, забыл. Он пошлёпал губами, похлопал ресницами в удивлении: куда же провалился сон? Почесал голову, вскочил на ноги, пробежался по комнате и вновь опустился на татами.

      – Я… Я… – заикался мальчик, – я не помню-ю-ю.

      Он горько заплакал. Очень жаль было новогоднего сна, пропавшего ни за зернышко риса. И сколько не утешали его, он никак не мог успокоиться.

      Уже вечером, ворочаясь в своей постели, Рюноскэ думал: «Пора быть взрослым. Дедушка с бабушкой вырастили меня, теперь мне надо вернуть им долг. Недаром рассказывали они о поэте