Духовный путь русской поэзии. Лев Болеславский

– это был Иезекииль. Он прочёл отрывок, который перефразировал в «Пророке».

      «Он меня внезапно поразил, – признавался Пушкин, – он меня преследовал несколько дней и раз ночью я встал и написал стихотворение». Обратите внимание, книге Иезекииля близок ритмический строй «Пророка», стиль, опирающийся на повтор союза «и», впрочем, характерный для многих стихов Библии.

      Духовной жаждою томим,

      В пустыне мрачной я влачился,

      И шестикрылый серафим

      На перепутье мне явился.

      Перстами лёгкими, как сон

      Моих зениц коснулся он.

      Отверзлись вещие зеницы,

      Как у испуганной орлицы.

      Моих ушей коснулся он,

      И их наполнил шум и звон.

      И внял я неба содроганье,

      И горний ангелов полёт,

      И гад морских подводный ход,

      И дольней лозы прозябанье.

      И он к устам моим приник,

      И вырвал грешный мой язык,

      И празднословный, и лукавый,

      И жало мудрыя змеи

      В уста замершие мои

      Вложил десницею кровавой.

      И он мне грудь рассёк мечом,

      И сердце трепетное вынул,

      И угль, пылающий огнём,

      Во грудь отверстую водвинул.

      Как труп в пустыне я лежал,

      И Бога глас ко мне воззвал:

      «Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

      Исполнись волею Моей,

      И, обходя моря и земли,

      Глаголом жги сердца людей.

      Я, правда, не хотел бы, чтоб моё сердце заменили углём, даже пылающим. Именно в трепетное человеческое сердце хочет войти Христос. «Се, стою у двери и стучу», – говорит Он. Но таковы образы Пушкина, стоящие на ветхозаветном материале. Образ поэта-пророка нашёл своё продолжение и у Лермонтова. Но это уже другой пророк:

      Провозглашать я стал любви

      И правды чистые ученья,

      В меня ж все ближние мои

      Бросали бешено каменья.

      Поэты во все времена перекликаются, ведут спор между собой, ищут истину, и я думаю, что каждый из них прав по-своему. «В поэзии всегда война, – говорил поэт Осип Мандельштам, – и только в эпоху общественного идиотизма в ней наступает перемирие».

      У Тютчева, наоборот, поэзия – не глагол, жгущий сердца людей, а примирительный елей.

      Среди громов, среди огней,

      Среди клокочущих страстей,

      В стихийном, пламенном раздоре,

      Она с небес, слетает к нам, –

      Небесная к земным сынам,

      С лазурной ясностью во взоре –

      И на бушующее море

      Льёт примирительный елей.

      Кто прав? Оба! И Пушкин, и Тютчев.

      Для Пушкина был важен именно тот поэт, который лежал, как труп в пустыне, но воскрес для новой жизни, нового слова. Как это напоминает притчу о зерне, слова Иисуса: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно: а если умрёт, то принесет много плода!» И дальше – так много объясняющее и в нашем великом поэте: «Любящий душу свою погубит её; а ненавидящий