Утро у колодца. Деревенские байки. Андрей Татур

«Ты, главное, знай, в каждой хате должно иметься своё мочало, чтоб бабе было куда выплеснуть и, чтоб енто мочало всё впитало и смолчало. Тогда будет порядок. Ну, а как по-другому? Бабам нужна разрядка, как ни крути!» – поучал он молодого соседа Ваську, недавно обзаведшегося семьёй. И Васька согласно кивал, не сомневаясь в мудрости Кузьмы Афанасьевича.

      Этим вечером Евдокия Мироновна разряжалась, как никогда – долго, громко и обстоятельно, а всё вот из-за чего. Дед Кузьма в последнее время крайне увлёкся живописью.

      – Душа отдыхает, глаз радуется… Чем же плохо такое занятие? Сплошь умиротворение, – в очередной раз оправдывался он перед женой, устанавливая мольберт, который сам смастерил однажды в сарае.

      – Ой, вы только гляньте, Михейланжело тут выискался! – посмеивалась над супругом Евдокия Мироновна.

      Однако позже, прохаживаясь по комнате, она заметила, что Кузьма Афанасьевич прикрывает свою работу от её глаз старой скатертью. Остановившись, Евдокия Мироновна подбоченилась и подозрительно спросила:

      – А ну-ка, дружочек, покаж, чаво там прячешь?

      – Чаво, чаво… Ничаво! Ты иди своими делами занимайся, вдохновение мне тут не порть, – пробубнил художник.

      Евдокия Мироновна, почуяв неладное, проворно сдёрнула скатерть с мольберта и охнула, увидев на холсте Зойку Фадеиху, односедьчанку свою, только лет на пятьдесят моложе. И голую. Абсолютно голую…

      Когда-то Зойка крутила с Кузьмой шуры-муры. Он как раз из армии вернулся – красивый, статный, в глазах огонь. А шутки какие шутил! Причём, никогда не повторялся! Влюбилась в него Евдокия без памяти. Стала Зойке соперницей и увела таки у неё Кузьму. Да не просто увела, а сразу под венец.

      Теперь же Евдокия Мироновна, обхватив руками голову, стояла перед этим похабным творением не в силах отвести ошарашенный взгляд. Очнувшись, она подскочила к столу, схватила скалку и принялась охаживать супруга, который бросился наутёк, забившись в угол возле печи. Там, потирая ушибы, он молчал и понуро слушал, что была готова сделать с ним его «любезная».

      Евдокия Мироновна ещё какое-то время покричала, поплакала, и стала накрывать на стол. Она нарочито гремела посудой, давая понять, что обида ещё никуда не делась.

      – Хорош ужо там крыться, иди ужинать, – холодно позвала она супруга.

      Кузьма Афанасьевич осторожно встал и, сделав шаг, вдруг покачнулся. Согнувшись, схватился за грудь. Евдокия Мироновна бросилась к мужу, подхватив его под руки, уложила на диван. Бегом принесла стакан воды. Сунула в рот супругу две таблетки, дала запить. После этого она поднесла к дивану мольберт и поставила напротив. Присела рядом с мужем, поглаживая его по руке.

      Жгучая боль потихоньку отступала. Такие приступы случались и прежде. Кузьма Афанасьевич из-под полуприкрытых век смотрел на выразительное лицо на портрете, на округлые черты тела и, откровенно говоря, был полностью удовлетворён своим произведением.

      Евдокия