Преданные богам(и). Катерина Мелех

вдобавок в лепешку, кличку этой дурноезжей скотине пришлось перевернуть.

      Братья, стыдно сказать, ржали, как кони, наблюдая за потугами Червы приструнить черногривое чудище. Причину потехи они умалчивали, сколько бы она ни пыталась ее прояснить. Только мычали сквозь гогот нечто невразумительное о парных сапогах.

      Сама Черва милостиво закрывала глаза на скверный характер вороного и всем сердцем им дорожила. Ибо это был единственный подарок ее батюшки, князя Реве́ня Серыся.

      Наконец, сейчас, на памятном лугу она доказала, что достойна места в рядах опричнины. Намоленное место получилось. Впору капище ставить.

      Норов сошел на дорогу, межующую луг от горбатых полей. За ними светились во мраке оконца избушек, маня в тепло, как блуждающие огоньки в трясину. Черва горестно вздохнула, тоскуя по перине да горячему сбитню. Но отлеживай она бока да предавайся девичьим отдушинам, батюшка ни в жизнь ее не признает.

      А ничего важнее батюшкиного признания для нее в жизни нет.

      Посему она горделиво выпрямила спину, задрала кверху нос и приблизилась к опричникам. Те глядели волком. Не ждали они, что дочь княжеская, коей стыдно что-либо тяжелее пяльцев в руках держать, докажет свою готовность опричником заделаться. А доказала.

      Быстрота да зоркий глаз у ей похлеще, чем у некоторых воинских высокоблагородий. Ни одна стрела, ни один нож-засапожник мимо цели не промазал. А наконечники и лезвия еще и ядами смазаны, что княжна сама варганит. А на чудище своем норовистом как ловко держится – любо-дорого поглядеть!

      Косищи черные, как сама ночь, толщиной ажно в руку каждая да длиной по два аршина, кнутами по воздуху полощутся. А груди-то как шкодно прыгают! Как… ну ровно как набитые бычьи пузыри, какими ребятня тешится, во!

      И какого рожна такой пригожей девке в опричники идти втемяшилось? Ее ведь даже в дозор не отправишь, лиходейство мигом разгуляется. Всякая шелупонь будет только рада, ежели эдакая опричница их скрутит.

      А она, как назло, еще и будет напрашиваться в погоню за самыми отъявленными мерзавцами. Точно будет, это уже по ее хождению в стрельцах известно. Она ж все пытается батеньке свою полезность явить. А он (есть же изверг!) только потакает ей в этом.

      А покуда они выясняют, кто кого упрямее (хуже баранов, ей-богу!), служивые кумекают, как углядеть, чтоб с княжеской дочки волос не упал, не то не сносить им головы. Не попросишь же ее быть поскромней в выборе противников, обидится же еще, гордячка. Вот и глядели оттого опричники волком.

      И невдомек им было, что Черве и самой вся эта мужицкая жизнь претила. Душа у нее лежала к сарафанам да кокошникам. И красным сафьяновым сапожкам на каблучке, которые у нее пылились на самом дне сундука, чтоб видом своим не травили душу.

      По сердцу ей было прясть, ткать, шить и вышивать. Гобелены из-под ее руки выходили – загляденье! Она наузницей готовилась стать, собиралась ехать выучиваться в город-на-костях.

      Но у батюшки такое лицо сделалось, когда она робко попыталась