Приют гнева и снов. Карен Коулс

не вынесла. Нужно что-то с этим сделать. Пока она держится от меня подальше, все хорошо. Пока она остается в другом конце галереи.

      Стрелки часов движутся. В галерее еще более шумно, чем раньше. Слишком много женщин собралось вместе. Какой же шум стоит из-за всех этих выкриков, квохтанья и смеха. Сколько из них, как и я, ходят к Диаманту в кабинет? У всех уже есть по тетради? А карандаши в рукаве? Кровь стынет в жилах от одной мысли.

      «Большие надежды» так и лежат неоткрытой у меня на коленях. Я не слышу собственных мыслей. Пытаюсь сосредоточиться на обложке книги и не слушать беготню рыжеволосой одержимой, и ее сбивчивое дыхание, и пианино, и пение. Много сил уходит на то, чтобы не слушать все повторяющиеся и повторяющиеся звуки.

      Пианино не смолкает. Бам-бам-бам – громыхает Подбородок по клавишам. Она поворачивает голову, когда принимается петь, шевелит губами, выжидающе поднимает брови. «Дейзи, Дейзи, дай же мне ответ, ответь…»

      Вот бы она заткнулась, закрыла свой рот – эту бездонную дыру с черными зубами и вонью, вонью… Мои уши заполняет вода, и я не вижу ничего, кроме его рта.

      Нет. Нет. Все не так. Я спутала ее с кем-то другим. У нее желтоватые зубы, а не гнилые, не черные.

      Уже какое-то время передо мной стоит девушка и улыбается. Она небольшого роста, с туго зачесанными черными волосами и светло-карими глазами. У нее мягкий овал лица и по-детски гладкая кожа. Ей не больше тринадцати.

      – Это моя любимая книга. – Она указывает на «Большие надежды».

      Я прижимаю ее к груди. Вдруг она заметит кровь на странице и все расскажет.

      – Мне она не нужна. Я уже прочла ее, – сообщает она.

      – Я тоже. – Теперь мы с ней словно соревнуемся. – И не раз.

      – Так почему бы тебе не прочесть что-нибудь еще? – Она указывает на священника. – У него много книг.

      – Я не хочу. – Наверное, она здесь недавно, и никто не сказал ей держаться от меня подальше. Надо было сказать ей. Правда стоило.

      – Тебе стоит держаться от меня подальше, – предупреждаю я.

      Девочка садится рядом и складывает руки на коленях.

      – Почему?

      – Потому что я опасна.

      Ее карие глаза заглядывают в мои.

      – Мне не страшно.

      – Ты не знаешь меня.

      – Мы могли бы дружить. – Она оглядывает комнату. – Тебе нравится читать, мне – тоже. Остальные здесь все сумасшедшие.

      – Мне не нужен друг. – Надо отвернуться, я злюсь на себя за навернувшиеся на глаза слезы. – К тому же ты тоже сумасшедшая, а я не хочу дружить с больными.

      Она встает и уходит.

      Я не отрываю взгляд от «Больших надежд». И еще долго не поднимаю глаза, а когда наконец набираюсь смелости, вижу, что она сидит в другом конце комнаты с книгой и уголки ее рта опущены.

      Почему я не могу быть дружелюбной, открытой, нормальной? Это не в моей природе, как говорит Уомак. Зло течет по моим венам, говорит он. – Возможно, так и есть.

      Звонят к обеду. В столовой я втискиваюсь на краешек скамьи. Нас кормят склизким, жирным супом с ветчиной и горошком. Мясо жилистое, а горох почти весь