Ягодное поле. Алексей Михайлович Левшин

то выходя из кухни с тарелкой, если его не шуганет мать, а то вдруг берясь за осколок телефона – это все, что видно.

      Кажется, он позвонил мне.

      Я, не снимая никакой трубки, с ним разговаривал. Он был очень озабочен, перебирал рассеянно и нервно какие-то бумаги с печатями, поворачивал бумажную пачку другой стороной, и казалось, что видишь пачку в трясущейся машине, он искал что-то мельком на обороте. Он, конечно, прекрасно помнил о нашей ссоре, в комнате у него затхлым столбом висел тусклый старый свет.

      Кошмаром, ради которого построили эту схему, было то, что он говорил:

      « Ты хотел придти. Ты приходи, я тебя жду… Будут все рады тебя видеть… Если ты захочешь придти. Я должен тебя предупредить. Лучше всего идти по набережной канала… потом заворачиваешь… Или, если хочешь, не приходи… а то ведь уже поздно. Полночь. Здесь у нас иногда даже в 10 часов убивают. Имей в виду, у нас на канале убивают теперь каждый вечер. Зверски. Мы с мамой даже боимся выходить, как и все, впрочем. Ну ладно, я тороплюсь. Пора, коль скоро полночь. Есть у меня тут одно дело. А ты пока, если хочешь, приходи. Лучше завернуть на канал… так быстрее».

      Я ответил: Я не приду. Как-нибудь в другой раз. Хотя чего мне было бояться? У него в квартире был день. Тусклое солнце проталкивалось в открытое высоченное окно. И никогда не жил он на канале. И безвредность кошмара была еще в том, что и канал, и парадная дверь его подъезда, и сама лестница, и входная дверь его квартиры находились вне среза – следовательно, мне ничто не грозило.

       горькие все это мысли

       то ли говорят, то ли бормочут

      Горькие все это мысли. Горькие в моем возрасте, даже если один хороший человек говорит мне часто по телефону, что я умный человек.

      Все дело в том, что я молод и прекрасно это чувствую. Еще молод. Хотя, впрочем, в идею старости я больше играю, вместо того, чтобы действительно предаваться ее коррозии (целлулоидной грусти). Мой возраст мне не интересен.

      Я слышу, как хрустит мое тело от распирающей его силы и не верю в эти мрачные сказки людей с потливым воображением – о том, что мы утрачиваем энергию.

      Я чувствую себя героем Толстого, застрявшем в первом томе "Войны и мира" – этакой смесью Дорохова, Пьера и Андрея, когда еще ничего не случилось, когда еще, как дороховское шампанское на спор, в них пенится жизнь. В этом у Толстого есть колдовская сила и уверенность в том, что сначала живется, а потом грянет обвал. Хотя я до сих пор везде говорю, что не люблю Толстого.

      Я молод и порой красив. Хотя я об этом не думаю, иногда мне об этом напоминают.

      (Что-то от пресыщенного сноба – блеск картинок, кадров в глазах).

      Что за жест хирурга: расправлять плечи до хруста.

      Иногда это все проходит. И можно поигрывать калейдоскопом ролей, как бы чинясь мускулатурой: дамский угодник, пай-мальчик, где-я-там-женщины, толкователь снов, бытовой прорицатель, хорошая партия – вот только по рукам читать не умею… На самом деле,