Улица До свидания. Владимир Юрьевич Василенко

давай откажемся все… понимать друг друга. Я вот не отказываюсь тебя понимать. То, что ты называешь «цинизмом», – здоровая защитная реакция подростка.

      – На что?

      – На школу, на все эти наши методы, на то, что в учебниках истории и литературы, на эти сборы, радиолинейки эти, на нас с тобой.

      – Мы-то с тобой чем не угодили?

      – Не понимаешь? Ты никогда и ни на кого из этих отроков не смотрела иначе чем на учеников?.. Они чище и лучше нас с тобой.

      – А ты смотрела?

      – Зоя, что ты мне голову морочишь? Что ты заладила: «Циник, циник…»? Выпустим этих циников и будем сидеть, в стенку глядя. Ну… плюнь на все и… и приходи ко мне сегодня, только без ничего, идет?

      – Я, конечно, приду… Ну ладно, как знаешь.

      Примерно так… Наверное.

      А вот не примерно: Евсевич, взяв меня за пуговицу, опустив голову, сказал:

      – Ты это…

      Я не столько от испуга (хотя, когда тебя еще ни разу не били, боишься неизвестности), сколько из уважения решил ему не мешать.

      – Ну… – сказал Евсевич.

      «Видишь ли, Юра, помнишь, ты говорил, у вас был садовник…» – всплыло у меня в голове.

      – Понимаешь?..

      – Евсевич, если ты хочешь, чтоб я сказал, что понимаю, то мне это не трудно.

      Похоже, это его устроило. Чей же это взгляд со стороны я чувствовал на себе, пока меня держали за пуговицу? Чей-то встревоженный взгляд… Мальцевой. Точно. И второй такой же – после уроков в раздевалке, где она сидела с Маккартни, что-то записывающим с ее слов.

      – Вы чего тут?

      – «Стоят четыре чувака…»?.. – обратился к ней, не отвечая, Маккартни.

      – «С гитарами в руках», – голос ее был каким-то неуверенным, но возиться с этой загадкой мне было не в жилу. – «Все их любят, все их знают, знают, как Битлов»…

      – И дальше?..

      – «Кэнт бай би ло-ов»… Ну, как у них…

      – Представляешь, – обратился ко мне Маккартни, – «В Ливерпульском модном зале в длинных пиджаках…» А?.. А-а-а!..

      Не в жилу-то, не в жилу, но… Я не спешил уходить, ловя эти, снизу вверх, взгляды Мальцевой и примеряя на себя тот характерный в ее присутствии покой, который даже сейчас, несмотря на эту ее встревоженность, исходил от нее, от ее голоса, оживающих рук, обращенного ко мне лица… Или это я теперь не спешу уходить?

      Когда я назавтра пришел в класс, на доске я прочел то же, что и все, написанное округлым, почему-то сразу угадывалось, что не мужским, почерком:

      Сегодня вторник, завтра среда,

      Сегодня нет, послезавтра да,

      В субботу – пятница даст ответ,

      В четверг и пятницу да,

      В воскресенье нет.

      – Король, стирай, – войдя и ознакомясь с приведенным графиком, сказала Зоя Андреевна.

      Королева стирала. Написано было от самого верха – стирая, ей в куцем платьишке приходилось тянуться. В классе стало тихо… Чуткая на ухо, Зоя Андреевна, обернувшись к доске, изменила решение:

      – Садись, Король. Евсевич, иди поработай тряпкой.

      У трех человек в классе все кипело в душе – у меня (что я помню настолько, что почти знаю), у англичанки