Мальчик Мотл. Шолом-Алейхем

с божьей помощью, продала… До последней подушки… Сына в певчие к кантору отдала… Все ради него… Все ради больного.

      Так жалуется мама соседке Лесе. Я оглядываюсь во все стороны.

      – Кого ты ищешь? – спрашивает мать.

      – Кого ему, шалуну, искать? Теленка, верно… – отвечает наша соседка Песя и обращается ко мне как-то особенно дружески: – Эх, мальчик! Нет уже теленка! Пришлось продать мяснику. Ничего не поделаешь. Одну скотину едва прокормишь, – где уж там о двух думать!..

      Вот как – и теленок, значит, у нее уже «скотина»?

      Чудная эта Песя. Всюду сует свой нос. Ей обязательно нужно знать, есть ли у нас к празднику молочная трапеза?

      – Это вы к чему? – спрашивает мать.

      – Просто так! – отвечает Песя и, достав из-под шали горшок со сметаной, сует его матери.

      Мать обеими руками отталкивает от себя горшок.

      – Господь с вами, Песя! Что вы делаете? Что вы? Разве мы бог весть кто? Вы меня разве не знаете?

      – Вот именно, – оправдывается Песя, – потому что я вас знаю… Коровка – не сглазить бы – за последнее время поправилась… Есть, слава богу, и сыр и масло. Я вам даю взаймы. Вы мне, даст бог, вернете…

      И соседка Песя еще долго о чем-то говорит с матерью, а меня тянет к бревнам, к теленку, к теленку! Если бы не стыдно было, я бы расплакался.

      – Если отец будет тебя о чем-нибудь спрашивать, говори: «Слава богу!» – наказывает мне мать, а брат Эля объясняет подробнее:

      – Ты не вздумай жаловаться, басни рассказывать, выдумки разные!.. Отвечай только: слава богу. Слышишь, что тебе говорят?

      И брат Эля вводит меня в комнату отца. Стол уставлен склянками, коробочками, баночками. Пахнет аптекой. Окно закрыто. Ради праздника комната убрана зеленью, на стенке у изголовья висит «могиндовид»,[7] сплетенный из любистики. Это, верно, Эля смастерил. Пол устлан пахучей травой.

      Увидев меня, отец делает мне знак длинным тонким пальцем. Брат Эля подталкивает меня. Подхожу поближе. Я едва узнал отца. Лицо землистое. Седые волосы блестят, торчат поодиночке, будто нарочно воткнутые чужие волосы. Черные глаза сидят глубоко, как вставные, чужие глаза. Зубы тоже выглядят, как вставные, чужие зубы. Шея до того исхудала, что голова на вей еле держится. Хорошо еще, что он сидеть может… Губы издают какой-то странный звук, как при плавании: мпфу!.. Отец кладет мне на лицо горячую руку с костлявыми пальцами и криво улыбается, как мертвец.

      В комнату входит мать, а следом за нею доктор, веселый доктор с черными усами. Он встречает меня как старого приятеля, угощает щелчком по животу и весело говорит отцу:

      – У вас гость к празднику? С гостем вас!

      – Спасибо! – отвечает мать и кивает доктору, чтобы тот осмотрел больного и прописал ему что-нибудь.

      Доктор с шумом распахивает окно и сердится на брата Элю за то, что окно постоянно закрыто.

      – Я вам уже тысячу раз говорил: окно любит, чтобы его держали открытым!

      Брат

7

Могиндовид – буквально «щит Давида», шестиконечная звезда, эмблема еврейской религии.