Черный обелиск. Эрих Мария Ремарк

грудь бурно вздымается.

      – Не пускай их ко мне! Растопчи их, Рудольф!

      – Да их уже нет. Ты отвернулась, и они исчезли. Как трава ночью и все предметы.

      Она прислоняется ко мне. Я вдруг перестаю быть для нее Рольфом. Она прижимается лицом к моему плечу. Ей ничего не нужно объяснять: теперь я – Рудольф и должен это понимать.

      – А ты уверен? – спрашивает она. И я чувствую, как ее сердце бьется возле моей руки.

      – Совершенно уверен. Они исчезли. Как слуги в воскресный день.

      – Не пускай их ко мне, Рудольф.

      – Не пущу, – заверяю я ее, хотя мне не вполне ясно, что она имеет в виду. Но она уже успокаивается.

      Мы медленно идем обратно. Она как-то сразу устает. Подходит сестра в мягких туфлях.

      – Вам пора кушать, мадемуазель.

      – Кушать? А зачем нужно то и дело есть, Рудольф?

      – Чтобы не умереть.

      – И опять ты лжешь, – говорит она устало, как будто безнадежно непонятливому ребенку.

      – Сейчас нет. Сейчас я действительно сказал правду.

      – Вот как? А камни тоже едят?

      – Разве камни – живые?

      – Ну конечно. Они самые живые. Настолько, что они вечны. Ты разве не знаешь, что такое кристалл?

      – Только то, что нам рассказывали на уроках физики. Но, должно быть, все это вранье.

      – Чистый экстаз… – шепчет Изабелла. – Совсем другое, чем те вон… – И она делает движение, словно желая повернуться к клумбам.

      Сестра берет ее под руку.

      – А где же ваша шляпа, мадемуазель? – спрашивает она, сделав несколько шагов и озираясь. – Подождите, я сейчас ее достану.

      И она идет к клумбе, чтобы извлечь оттуда шляпу. А Изабелла торопливо возвращается ко мне, в ней появилось что-то очень мягкое.

      – Не покидай меня, Рудольф! – шепчет она.

      – Я тебя не покину.

      – И не уходи! Мне пора. Они прислали за мной! Но ты не уходи!

      – Я не уйду, Изабелла.

      Сестра выудила шляпу и теперь спешит к нам на своих широких подметках, словно неотвратимая судьба. Изабелла стоит неподвижно и смотрит на меня. Кажется, будто мы прощаемся навеки. Но у меня каждый раз такое чувство, будто мы прощаемся навеки. Кто знает, в каком состоянии она ко мне вернется и узнает ли меня.

      – Наденьте шляпу, мадемуазель, – говорит сестра.

      Изабелла берет шляпу, и та вяло повисает на ее локте. Потом Изабелла повертывается и идет к флигелю. Она не оглядывается.

      Началось все это в один мартовский день, когда Женевьева вдруг подошла ко мне в парке и заговорила, словно мы давно друг друга знаем. Такие случаи нередки – в лечебнице для душевнобольных не принято знакомить людей между собой; здесь находишься по ту сторону всяких формальностей, заговариваешь, когда хочешь, без долгих предисловий, говоришь сразу же о том, что у тебя на уме, и не беда, если собеседник не поймет, это дело второстепенное. Никто никого не старается убедить или что-нибудь доказать: люди встретились и беседуют, причем собеседники нередко говорят о совершенно разных вещах, но отлично понимают, о чем речь, именно потому, что один другого не слушает. Например,