Черный обелиск. Эрих Мария Ремарк

тут как тут. Иной раз, если очень быстро обернешься, можно это уловить.

      – Что именно? Что ее нет?

      – Не это, а то, как она стремглав возвращается на место – трава и все, что позади нас. Предметы – точно слуги, которые ушли на танцы. Все дело в том, чтобы обернуться очень-очень быстро, и тогда успеешь еще увидеть, что их нет… Иначе они уже окажутся на месте и прикинутся, будто никогда и не исчезали.

      – Кто, Изабелла? – спрашиваю я очень бережно.

      – Предметы. Все, что позади тебя. Оно только и ждет, чтобы ты отвернулся и можно было бы исчезнуть!

      В течение нескольких секунд я обдумываю ее слова. Вероятно, это такое ощущение, словно у тебя за спиной постоянно раскрытая бездна.

      – А меня разве тоже нет, когда ты отвертываешься?

      – И тебя тоже. Ничего нет.

      – Ах так, – отвечаю я с некоторой обидой. – Но ведь для себя-то я все время тут? Как бы я быстро ни обернулся.

      – Ты повертываешься не в ту сторону.

      – Разве и при этом есть разные стороны?

      – Для тебя есть, Рольф.

      Я опять вздрагиваю от ненавистного имени.

      – А ты сама? Как обстоит дело с тобой?

      Она смотрит на меня и рассеянно улыбается, словно мы совсем незнакомы.

      – Я? Меня же вообще здесь нет!

      – Вот как! Но для меня ты все-таки здесь!

      Выражение ее лица меняется. Она снова узнает меня.

      – Правда? Почему ты не повторяешь мне этого как можно чаще?

      – Я же твержу тебе это постоянно.

      – Недостаточно. – Она прислоняется ко мне. Я чувствую ее дыхание и сквозь тонкий шелк платья – ее грудь. – Всегда недостаточно, – говорит она, вздохнув. – Почему этого никто не понимает? Эх вы, статуи!

      Статуи, мысленно повторяю я. Что же мне еще остается? Я смотрю на нее, она прекрасна, она меня волнует, она влечет к себе, каждый раз, когда мы вместе, словно тысячи голосов начинают говорить по проводам моих артерий, а потом все вдруг обрывается, как будто все их неправильно соединили, я чувствую растерянность, и в душе остается только смятение. Душевнобольную женщину нельзя желать. А если кто-нибудь и способен, то я лично не могу. Это все равно, что желать куклу-автомат или женщину, находящуюся под гипнозом. И все-таки ее близость волнует меня.

      Зеленые тени, лежащие на аллее, расступаются – и перед нами залитые солнечным светом клумбы с цветущими тюльпанами и нарциссами.

      – Надень шляпу, Изабелла, – говорю я. – Врач настаивает, чтобы ты прикрывала голову.

      Она бросает шляпу в цветы.

      – Врач! Мало чего он хочет! Он и жениться на мне хочет, но сердце у него отощавшее. Он просто потный филин.

      Не думаю, чтобы филин мог потеть. Но образ все-таки убедительный. Изабелла ступает, словно танцовщица, среди тюльпанов и садится посреди клумбы.

      – А вот их ты слышишь?

      – Конечно, – заявляю я с облегчением. – Каждый их услышит. Это колокола. Они звучат в фа-диез мажоре.

      – Что такое фа-диез мажор?

      – Такая тональность. Самая пленительная из всех тональностей.

      Она раскидывает широкую юбку среди цветов.

      – А