Год беспощадного солнца. Николай Волынский

решительно. – Нет, Бабка, не отдам. Скандал будет. Может, родственников и нет, но есть коллеги-демократы, что в сто раз хуже. Сейчас узнают, что померла, – толпой сюда нагрянут. По телевизору покажут. Такая реклама! Кто откажется? Нас тут сожрут, если труп пропадет.

      – Ну все! Некогда мне ругаться! Сами начальники – сами решайте! – заявил Бабкин, взял носилки подмышку и ушел, загремев дверью.

      – Литвак! – крикнул Мышкин.

      – Я здесь, чего орешь? Не глухой, как некоторые! – недовольно отозвался от секционного стола Литвак. Он как раз взвешивал печень азиата.

      Мышкин бросил на него косой взгляд: Дмитрий Евграфович, действительно, был глух на правое ухо.

      – Брось ливер, подойди на секунду, пожалуйста, – вежливо сказал он.

      Литвак со шлепком швырнул окровавленную печень обратно в брюшную полость трупа и нехотя подошел. Дмитрий Евграфович отметил, что струя алкогольного выхлопа у Литвака достигла полутора метров длины.

      – Слишком ушел ты в работу, – проговорил Мышкин. – Не надорвись, драгоценный…

      – Я вообще-то, всегда предпочитал полезный производительный труд, – пояснил Литвак. – Не заметил? А еще руководителем считаешься. На хрена нам такие руководители…

      – Повтори мне, какие родственники запретили вскрывать Салье?

      – Какую такую Салье? – коровьи глаза Литвака стали округляться и слегка выступили из глазниц.

      – Вон ту! – указал Мышкин. – Бабушку русской революции.

      – Бабушку демократии! – поправил Литвак.

      – Видишь ее?

      – Ну и что?

      Мышкин глубоко вздохнул, задержал воздух ровно на двадцать секунд, медленно обвел взглядом прозекторскую, останавливаясь на каждом предмете, и когда почувствовал, что успокоился, медленно выдохнул. Литвак наблюдал за ним с нескрываемым интересом.

      – Женя, – ласково спросил Мышкин. – Ты только что мне сказал, что вскрывать Салье запретили родственники.

      – Я такое сказал? – удивился Литвак. – Ты сам слышал?

      – И я слышала, – подала голос Клементьева.

      – Я сказал? – ошеломленно повторил Литвак. – Именно я такое сказал?

      – Ты, Женя, ты.

      – Что-то не врубаюсь.

      – Так врубись поскорее, потому что сейчас только три часа дня! – рявкнул Мышкин.

      Глаза Литвака уже вываливались наружу, он тряс бородой и только мычал.

      – Зенки придержи! – заорал Мышкин.

      – Полиграфыч, – наконец заговорил Литвак. – Ты лучше прямо скажи, что ты от меня хочешь?

      – Попробуем еще раз… – медленно произнес Мышкин. – Ты мне сообщил, – он чеканил каждое слово, – что вскрывать Салье нельзя. Ты орал это на всю клинику, даже покойницу перепугал. Ты вопил, что вскрывать нельзя, потому что родственники покойной не дают согласия. Так?

      – Может, и так, – неожиданно согласился Литвак. – А может, и нет.

      – Что значит «нет»? Откуда ты взял родственников? Нет у нее родственников! Ни одного!

      – А я-то здесь причем? –