Мой театр. По страницам дневника. Книга II. Николай Цискаридзе

после травмы, трогая колено, я ничего не чувствовал, видимо, во время операций были задеты какие-то нервные окончания.

      Перед спектаклем мне дали репетицию с Фадеечевым и концертмейстером. Пустая сцена Большого театра, без кулис, совершенно открытое, огромное пространство – и я там один. Начинаю танцевать, делаю шаг – и падаю, делаю шаг – и падаю, делаю шаг – и падаю. Не могу описать, что это было! В какой-то момент, сев на пол, в отчаянии, глотая слезы, я с ужасом выдохнул: «Я… не могу…»

      Николай Борисович тогда уже ходил, тяжело опираясь на палку. Грузный, он вдруг неожиданно ловко вскочил со своего стула, стоявшего на рампе, и, бросившись ко мне, стал с силой, точно пикой, толкать меня своей палкой, больно попадая то в мое плечо, то в ребра, повторяя почти злобно: «Ты не будешь останавливаться! Ты будешь двигаться! Будешь!» Действуя таким образом, Фадеечев заставил меня пройти весь балет от начала и до конца.

      Наступил день спектакля. Захожу на свой этаж и вижу, что костюмер готовит чужой костюм Германна, у моего пуговицы были особенные, эксклюзивные, их невозможно спутать. В тот момент на телевидении снимали документальный фильм «Встань и иди» о моем возвращении на сцену, потому за мной везде следовала камера. Хорошо, что оператор прервал съемку, видимо, заметив «специфическое» выражение моего лица. Зайдя в свою раздевалку и не обнаружив своих костюмов, я гробовым голосом позвал костюмера.

      Когда она зашла, я спросил: «Наташенька, а почему ты готовишь не мой костюм?» – «Гуданов пришел и сказал, что танцевать сегодня будет он, потому что ты не можешь». В ответ она много чего «доброго» от меня услышала…

      На спектакль меня поддержать вновь пришли все мои друзья и знакомые. Те, кто оказался занят или был на гастролях, непременно звонили, мол, помним, любим, верим в тебя.

      В тот вечер я все сделал, станцевал Германна как полагается. Что меня потрясло, вернее – кто, так это Фадеечев. Николай Борисович в жизни производил впечатление очень спокойного, даже флегматичного человека, казалось, он за своих учеников вообще никогда не переживает. А тут первый раз я видел, как у папы Коли от волнения тряслись руки, просто ходуном ходили. Он пришел и перед началом «Пиковой дамы» долго стоял на сцене, то и дело перекладывая свою палку из руки в руку. Это было вообще из разряда impossible, невозможно!

      Не так давно Фадеечева не стало. Когда мы его похоронили, Таня Расторгуева, его невестка, сказала: «Знаешь, Коля, он всегда своих учеников хвалил, но при этом рядом с тобой никогда никого не ставил. Если о тебе заходил разговор, он всегда говорил: „Коко – это десерт!“»

      Я в свою очередь безумно любил и уважал Николая Борисовича. Не могу себе представить, чтобы он мне что-то в зале на репетиции сказал, а я бы это забыл сделать. Это был не страх. Я Пестова безумно боялся. Уланову – опасался. Семёнову – боготворил, я был продолжением Марины, частью ее руки, подолом ее платья. Симачев был для меня, совсем юного, абсолютным авторитетом. А на момент работы с Фадеечевым я был уже взрослым, сложившимся артистом, и я его боготворил…

      Есть