Мои университеты. Максим Горький

живете? – кричал он. – Голод, холод, одежа плохая, – разве это – закон? Чему в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал, как вы живете…

      И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:

      – Кому денег надо? Берите, братцы!

      Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он хохотал, говоря:

      – Да это – не вам! Это – студентам.

      Но студенты денег не брали.

      – К черту деньги! – сердито кричал сын скорняка.

      Он сам однажды, пьяный, принес Плетневу пачку десятирублевок, смятых в твердый ком, и сказал, бросив их на стол:

      – Вот – надо? Мне – не надо…

      Лег на койку нашу и зарычал, зарыдал, так что пришлось отпаивать и отливать его водою. Когда он уснул, Плетнев попытался разгладить деньги, но это оказалось невозможно – они были так туго сжаты, что надо было смочить их водою, чтоб отделить одну от другой.

      В дымной, грязной комнате, с окнами в каменную стену соседнего дома, тесно и душно, шумно и кошмарно. Конь орет всех громче. Я спрашиваю его:

      – Зачем вы живете здесь, а не в гостинице?

      – Милый – для души! Тепло душе с вами…

      Сын скорняка подтверждает:

      – Верно, Конь! И я – тоже. В другом месте я бы пропал…

      Конь просит Плетнева:

      – Сыграй! Спой…

      Положив гусли на колени себе, Гурий поет:

      Ты взойди-ко, взойди, солнце красное…

      Голос у него мягкий, проникающий в душу.

      В комнате становится тихо, все задумчиво слушают жалобные слова и негромкий звон гусельных струн.

      – Хорошо, черт! – ворчит несчастный купчихин утешитель.

      Среди странных жителей старого дома Гурий Плетнев, обладая мудростью, имя которой – веселье, играл роль доброго духа волшебных сказок. Душа его, окрашенная яркими красками юности, освещала жизнь фейерверками славных шуток, хороших песен, острых насмешек над обычаями и привычками людей, смелыми речами о грубой неправде жизни. Ему только что исполнилось двадцать лет, по внешности он казался подростком, но все в доме смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать умный совет и всегда способен чем-то помочь. Люди получше – любили его, похуже – боялись, и даже старый будочник Никифорыч всегда приветствовал Гурия лисьей улыбкой.

      Двор «Mapycoвки» – «проходной», поднимаясь в гору, он соединял две улицы: Рыбнорядскую со Старо-Горшечной; на последней, недалеко от ворот нашего жилища, приткнулась уютно в уголке будка Никифорыча.

      Это – старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, увешанный медалями, лицо у него – умное, улыбка – любезная, глаза – хитрые.

      Он относился очень внимательно к шумной колонии бывших и будущих людей; несколько раз в день его аккуратно вытесанная фигура являлась на дворе, шел он не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом смотрителя зоологического сада в клетки зверей. Зимою в одной из квартир были арестованы однорукий офицер Смирнов и солдат Муратов, георгиевские