Корабль-греза. Альбан Николай Хербст

мсье Байун ушел, когда его Сознание сделалось совершенным. У нас обоих оно еще не стало таким. Именно это и делает нас друзьями. Ведь если хорошенько подумать, мсье Байун в гораздо большей мере, чем другом, был для меня учителем. Хотя и я тоже, что правда, то правда, не посмотрел ему вслед – но так получилось из-за расхлябанности, а вовсе не из-за Сознания. Только если бы дело обстояло наоборот, мы могли бы стать друзьями.

      Там, впереди, поверхность моря выглядит как шкура вулканов. Другие волны – цепи холмов, со спин которых вода соскальзывает, словно песок со стеклянисто-гладких поверхностей. Там вспыхивают светлой белизной брызги.

      Вдалеке – лодка. Такого просто не может быть посреди Атлантики. Но это не другой корабль, а, может быть, просто дрейфующие обломки.

      На дальнем плане – горизонт, сегодня опять цвéта пятницы. Вдоль узкой полоски которого море вздымается стеной. Именно так это выглядит: бесконечная скальная гряда, которая тянется с севера до самой Африки. С нее-то и рухнул вниз, перед Ниццей, мсье Байун.

      Может ли быть, что от одиночества? Разве его не сопровождали? Кто? И если об одиночестве тоже речь больше не идет?

      Но что боль продолжает воздействовать и дальше, это я по-прежнему сознаю. Что во мне имеется нечто, разлагающее меня. Против него я ничего не могу предпринять, но уже и не хочу что-то предпринимать. Оно меня разлагает. Потому я о нем не пишу.

      Оно происходит, вот и всё.

      Итак, я, все время хорошенько опираясь на трость госпожи Зайферт, поднялся по трапу к прогулочной палубе Галереи – то есть ближе к середине судна и на одну палубу выше моей. Галерея называется так не только потому, что там висят картины. Ведь та ее сторона, что обращена к корпусу судна, состоит из панорамных окон, следующих друг за другом. Перед ними стоят кресла и столики. Теперь, ночью, там, само собой, никто уже не сидел.

      Наконец, по левому борту, я толкнул дверь, выходящую на наружную часть прогулочной палубы. Где я теперь опять сижу. Но порывы ветра оказывали с той стороны такое давление, что открыть ее было нелегко. Мне пришлось толкать дважды, что из-за трости было очень несподручно. В третий раз я еще и уперся плечом. И тут она, боль, проникла под мой купальный халат, заставив его трепетать на мне. Чего я не понимаю, ведь после концерта я еще не раздевался. Но теперь на мне не было даже ботинок, и носков тоже.

      Я, вероятно, не хотел, чтобы кто-то услышал мои шаги. Иначе это не объяснить. Тем не менее постукивания трости, само собой, не услышать нельзя. Там, где нет половиков, имею я в виду.

      В тот момент я о ней забыл. Речь шла лишь о том, чтобы поскорей запахнуть халат, который вместе со мной трепетал на ветру. Еще сильнее, чем этот штормовой холод, я вдруг почувствовал холодное ночное одиночество. Хотя должно было быть тепло, в такой близости от экватора. Но тепло отсутствовало, в такой близости от моего сердца.

      О чем я предпочел не думать. И уж тем более – о своих болях. В игру, вообще-то, играют по-другому. Но для этого надо собраться вчетвером. Нас же всегда было только двое, мсье Байун и я. И, по сути,