Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача. Георгий Вайнер

рюмке?

      – Нет, мне хватит. Ты на что намекаешь?

      – Я намекаю на то, чтобы ты молол языком поменьше, а побольше думал. Тебе уже пора…

      – Так о чем велишь подумать?

      – О том, что, сидя на двух стульях, ты себе задницу разорвешь.

      – А почему – на двух стульях?

      Севка вылил из графина коньяк в свой фужер – чтобы не пропало оплаченное, со вкусом выпил, вытер свежие губы херувима и сказал мне раздельно:

      – Великий Гуманист объявил: «Кто не с нами, тот против нас». В твои годы человек должен определить позицию, а не болтаться, как дерьмо в проруби…

      – Отсутствие твердой позиции – позиция художника, – ответил я вяло.

      – Малыш, я говорю с тобой серьезно. Писатели в первую очередь – служащие, мелкие или крупные – уж как там у них выходит, а потом лишь художники. Нам не нужны Пегасы, а потребны тихие ленивые мерины. Поэтому вам сначала надевают на морду торбу с овсом и сразу же подвязывают шоры, потом вдевают удила, затем – шенкеля, потом дают шпоры, а если понадобится – ременную плеть…

      – Тебе приятно унижать меня? – спросил я его просто.

      – Нет, малыш. Я хочу, чтобы ты взялся за ум и стал человеком.

      – А что это такое – стать человеком?

      – Определись. Хочешь стать нормальным писателем – мы тебя за два года в секретари Союза протащим. Не хочешь слушаться Маркова и Кожевникова – слушайся Солженицына, мы тебе быстро вправим мозги своими методами. Только не сиди здесь и не спи за столиком пьяный.

      – А тебе что до этого?

      – Потому что, Алеха, ты мой брат. Ты меня когда-то очень любил. И слушался.

      – А теперь не люблю. И не слушаюсь… – сипло сказал я и почувствовал, что сейчас заплачу. И очень боялся, что он это заметит, – я хотел, чтобы ему было обидно, больно и горько, а в груди у меня гудела черная гулкая пустота.

      Севка пожал плечами, криво усмехнулся и устало предложил:

      – Поехали ко мне ужинать?

      – Нет, я устал сегодня. Если можешь, отвези меня домой.

      – Давай… А-атлично отвезу. – И снова залучился, просиял, залыбился.

      Пошли мы с ним через дым, парной гомон кафе, толкотню и перебранку – как поплыли, а шел Севка чуть сбоку от меня и чуть сзади – вроде бы он и не со мной, а сам по себе прогуливается. Он стеснялся меня. Жалел и стеснялся. Он хотел, чтобы я стал человеком.

      В деревянном вестибюле играли в шахматы писатели-подкидыши, одинокие старые сироты. Томимые безмыслием и отвращением к своему родному домашнему очагу, они сползаются сюда по вечерам, бездарно выигрывают и бессмысленно проигрывают, гоняя по клеткам деревянные резные фигурки, в надежде растратить тягостное свободное время. Они похожи на деревенских старух, коротающих на завалинке вечера в поисках вшей. Свободное время терзает их, как эти мерзкие злые насекомые, и они хищно ловят его и с треском давят обкусанными ногтями короткопалых тупых рук.

      И с балкончика второго этажа смотрит за ними Петр Васильевич Торквемада, ими он доволен, эти в свободное время запрещенных книжонок не читают, о свободе не пустобрешат,