«Страсти-мордасти». Максим Горький

могла бы захлебнуться жидкой грязью.

      Я подтянул повыше голенища сапог, влез в лужу, взял плясунью за руки и потащил на сухое место. В первую минуту она, видимо, испугалась – пошла за мною молча и покорно, но потом сильным движением всего тела вырвала правую руку, ударила меня в грудь и заорала:

      – Караул!

      И снова решительно полезла в лужу, увлекая меня за собой.

      – Дьявол, – бормотала она. – Не пойду! Проживу без тебя… поживи без меня… Караул!

      Из тьмы вылез ночной сторож, остановился в пяти шагах от нас и спросил сердито:

      – Кто скандалит?

      Я сказал ему, что – боюсь, не утонула бы женщина в грязи и вот хочу вытащить ее; сторож присмотрелся к пьяной, громко отхаркнул и приказал:

      – Машка – вылазь!

      – Не хочу.

      – А я те говорю – вылазь!

      – А я не вылезу.

      – Вздую, подлая, – не сердясь, пообещал сторож и добродушно, словоохотливо обратился ко мне: – Это – здешняя, паклюжница, Фролиха, Машка. Папироски нету?

      Закурили. Женщина храбро шагала по луже, вскрикивая:

      – Начальники! Я сама себе начальница… Захочу – купаться буду…

      – Я те покупаюсь, – предупредил ее сторож, бородатый крепкий старик. – Эдак-то вот она каждую ночь, почитай, скандалит. А дома у ней – сын безногой…

      – Далеко живет?..

      – Убить ее надо, – сказал сторож, не ответив мне.

      – Отвести бы ее домой, – предложил я.

      Сторож фыркнул в бороду, осветил мое лицо огнем папиросы и пошел прочь, тяжко топая сапогами по липкой земле.

      – Веди! Только допрежде в рожу загляни ей.

      А женщина села в грязь и, разгребая ее руками, завизжала гнусаво и дико:

      Как по-о мор-рю…

      Недалеко от нее в грязной жирной воде отражалась какая-то большая звезда из черной пустоты над нами. Когда лужа покрылась рябью – отражение исчезло. Я снова влез в лужу, взял певицу под мышки, приподнял и, толкая коленями, вывел ее к забору; она упиралась, размахивала руками и вызывала меня:

      – Ну – бей, бей! Ничего – бей… Ах ты, зверь… ах ты, ирод… ну – бей!

      Приставив ее к забору, я спросил – где она живет. Она приподняла пьяную голову, глядя на меня темными пятнами глаз, и я увидал, что переносье у нее провалилось, остаток носа торчит, пуговкой, вверх, верхняя губа, подтянутая шрамом, обнажает мелкие зубы, ее маленькое пухлое лицо улыбается отталкивающей улыбкой.

      – Ладно, идем, – сказала она.

      Пошли, толкая забор. Мокрый подол юбки хлестал меня по ногам.

      – Идем, милый, – ворчала она, как будто трезвея. – Я тебя приму… Я те дам утешеньице…

      Она привела меня на двор большого, двухэтажного дома; осторожно, как слепая, прошла между телег, бочек, ящиков, рассыпанных поленниц дров, остановилась перед какой-то дырой в фундаменте и предложила мне:

      – Лезь.

      Придерживаясь липкой стены, обняв женщину за талию, едва удерживая расползавшееся тело ее, я спустился по скользким ступеням, нащупал войлок и скобу двери, отворил ее и встал на пороге черной ямы, не решаясь ступить дальше.

      – Мамка, – ты? – спросил во тьме тихий голос.

      – Я-а…

      Запах теплой гнили и чего-то смолистого тяжело ударил в голову. Вспыхнула спичка, маленький огонек на секунду осветил бледное детское лицо и погас.

      – А кто же придет к тебе? Я-а, – говорила женщина, наваливаясь на меня.

      Снова вспыхнула спичка, зазвенело стекло, и тонкая смешная рука зажгла маленькую жестяную лампу.

      – Утешеньишко мое, – сказала женщина и, покачнувшись, опрокинулась в угол, – там, едва возвышаясь над кирпичом пола, была приготовлена широкая постель.

      Следя за огнем лампы, ребенок прикручивал фитиль, когда он, разгораясь, начинал коптить. Личико у него было серьезное, остроносое, с пухлыми, точно у девочки, губами, – личико, написанное тонкой кистью и поражающе неуместное в этой темной сырой яме. Справившись с огнем, он взглянул на меня какими-то мохнатыми глазами и спросил:

      – Пьяная?

      Мать его, лежа поперек постели, всхлипывала и храпела.

      – Ее надо раздеть, – сказал я.

      – Так раздевай, – отозвался мальчик, опустив глаза.

      А когда я начал стаскивать с женщины мокрые юбки – он спросил тихо и деловито:

      – Огонь-то – погасить?

      – Зачем же!

      Он промолчал. Возясь с его матерью, как с мешком муки, я наблюдал за ним: он сидел на полу, под окном, в ящике из толстых досок с черной – печатными буквами – надписью:

ОСТОРОЖНОТ-во Н. Р. и К».

      Подоконник квадратного окна был на уровне плеча мальчика. По стене в несколько линий тянулись узенькие полочки, на них лежали стопки папиросных и спичечных коробок. Рядом с ящиком, в котором сидел мальчуган, помещался еще ящик,