Серебряный город мечты. Регина Рауэр

дабы коленом она мне никуда не заехала.

      – Тебя? – я усмехаюсь.

      Запрокидываю голову, чтобы по её щеке губами проехать, заглянуть в глаза, в которых пульсирует чернота и в которых от радужки остаётся лишь тонкий ободок. И от этой черноты сердце ухает.

      Стучит.

      Так, что она чувствует.

      Кладет ладошку.

      – Себя… – Север произносит беззвучно.

      Губы в губы.

      Ускользает, когда я уже путаюсь рукой в её волосах. Хочу удержать, не отпустить, поцеловать, избавляясь от наваждения и воплощая хотя бы часть желаний, которые роились в голове с начала вечера и думать мешали.

      Злили.

      Вместе с Север, что вырядилась в слишком короткое, слишком открытое, слишком облегающее платье, накрасилась тоже слишком, стала красивой… слишком. И заставить её переодеться, когда она выпорхнула из Данькиной комнаты, не получилось.

      – Нет… – я выдыхаю.

      То ли отвечая ей, то ли облачая досаду в слова.

      Отодвигаться она не смеет.

      – Да… – Север обжигает шею и дыханием, и губами.

      Прикусывает.

      И зубы приходится сцепить, сжать её талию. И плевать если до боли, мне тоже… больно. Нестерпимо, когда она неуловимо выскальзывает из моих рук, опускается на колени, смотрит снизу вверх из-под ресниц, прогибается, чтобы до самой верхней пуговицы дотянуться, расстегнуть, всматриваясь в моё лицо.

      Потянуться, касаясь кожи, ко второй.

      Улыбнуться лукаво.

      Так, что на щёках играют ямочки, которых у Север… нет. И глаза у неё не цвета горького шоколада. У Север белоснежные волосы, что вьются мелким бесом после мытья, а не тёмные и прямые. Да и с чуть заметной печалью взирать Кветослава Крайнова не может, не умеет, она не…

      – Алёнка…

      – Я тебя ненавижу, – Алёнка отчеканивает.

      Произносит, вбивая каждое слово, голосом Ветки.

      Толкает меня.

      И падаю я в темноту…

      …темноту разрывает яростный грохот.

      Отпугивает её, дымчатую и вязкую.

      Вот только я сопротивляюсь, цепляюсь за подушку, которая пахнет чем-то забыто-знакомым и родным, пытаюсь вернуться обратно, потому что там, в изматывающем полусне, полуяви, было что-то очень важное.

      Нужное.

      То, что остаётся лишь немецкой фразой, начертанной на прохладной коже плоского живота.

      Чёрная вязь.

      Готическая.

      И прочитать её ни в темноте полусна, полуяви, ни тогда не получилось, а она рассмеялась, перевела, собирая пальцами простынь, вскрикнула, когда эту окончательно сводящую с ума вязь я поцеловал.

      Повторил на её коже…и нельзя.

      Вспоминать нельзя.

      Надо просыпаться, вставать.

      Открывать тому злобному дятлу, который в дверь грохотать продолжает, барабанит так, что чистые стёкла окон возмущенно позвякивают и здесь, на третьем этаже. И Айт им не менее возмущенно вторит, тявкает, носится, сотрясая весь дом в целом и лестницу в частности, от входной двери и до кровати.

      Тянет, порыкивая, за