Салон-вагон. Андрей Соболь

опять то же замечание о типичной черте. Он снова волнуется и обращается к Борису:

      – Разве не возмутительно?

      – Но ведь это для вас удобный случай лишний раз подчеркнуть цинизм еврейской мысли.

      Федор Сергеевич, волнуясь, машет руками.

      – Вы меня не поняли.

      – Вы так решили? – спрашивает Борис и, как бы мимоходом, говорит: – Для разговоров в каком-нибудь баре о евреях это великолепный случай.

      – Я прошу вас!

      Я встаю. Что-то кричит Федор Сергеевич. Я увожу его к себе, стараюсь успокоить. Зачем все это, зачем? Когда наконец Федор Сергеевич уходит, я возвращаюсь к Борису. Что-то нудное встает в душе, и я говорю:

      – Как безобразно все это вышло.

      – Не менее чем его слова. Да разве он один?

      – Боря!

      – Оставь меня.

      Уже за порогом он догоняет меня.

      – Скажи, неужели ты ничего не видишь?

      – Что? – спрашиваю я.

      Он молчит.

      Идет Нина. Еще издали слышен ее голос. Она зовет нас. Мы идем ей навстречу.

      – Что? – спрашиваю я вторично.

      – Не надо при ней, – шепчет Борис и слишком громко кричит: – Нина!

      Движется жизнь… Нина что-то рассказывает. Пришла Вера Мальцева, принесла новую статью для перевода.

      Что же я должен видеть? В темноте? Там, где светло, я вижу все.

      День мой, день мой грядущий!

III

      Борис просит меня поговорить с Бергманом.

      – Не удивляйся моей просьбе. Поговори с ним. Я тебя очень прошу.

      Почему Борис так смущенно просит об этом? Я не удивляюсь: и я хочу услышать, что скажет Бергман.

      Сегодня седьмое. Четырнадцатого приезжает Эстер. Я убежден, что ей все удалось, иначе тьма, а я тьмы не хочу.

_________

      Музыканты в красном играют какой-то вальс. За отдельным столиком я и Бергман. Возле нас два француза перебрасываются картами. С одним из них, обнявшись, сидит женщина. Слой белил и румян. И синие губы. У каждого столика румяна и синие губы. На фальшивых волосах мертвые электрические блики. Вместо вальса уже звучит другая мелодия. Без имени, но популярная. С утра до поздней ночи ее насвистывает весь Париж – в ресторанах, на улицах, за работой. Синие губы складываются в улыбки, безжизненные руки аплодируют. Ежеминутно вздрагивают стеклянные двери. Оборачиваются к дверям широкие шляпы, ждут; и, не дождавшись, обиженно качаются высокие перья, дешевые эспри. За окнами темнеет Люксембургский сад и чудятся строгие очертания статуй и прохлада аллей.

      Бергман в высоких воротничках, выбрит, надушен. На столике желтеют его перчатки. Но какое у него усталое лицо. Говорит, улыбаясь, точно делится со мной каким-то забавным приключением, но мне кажется, что еще один миг, и улыбка сменится где-то спрятанной гримасой. Мне вспоминается: так улыбаются больные в кабинете зубного врача.

      – Удивляетесь, что я назначил свидание здесь? Привычка. Помните, как мы всегда и всем назначали свидания в ресторанах, даже вот в такую погоду? Господи, а еще вчера меня упрекали за измену заветам. Я ли изменяю! Даже насчет свиданий действую согласно заветам.

      Французы