Салон-вагон. Андрей Соболь

нет живого бога, а только пустота. Вот все…

      По-прежнему улыбаются синие губы, по-прежнему, не переставая, вздрагивают стеклянные двери.

IV

      Я передаю Борису разговор Бергмана со мной. Борис взволнованно ловит каждое мое слово. То он садится, то встает и все просит:

      – Ничего не пропускай.

      – Я повторяю все то, что он мне сказал.

      – Ты это спокойно выслушал? – спрашивал он.

      – Мне было больно за него, – говорю я.

      – Только?

      Снова глаза его печальны. Я не хочу этой печали: если один упал, то другие должны встать. И несколько раз я упорно повторяю:

      – Только!

V

      Рано утром Нина будит меня и говорит оживленно:

      – Я сегодня еду.

      Потом бежит к Борису. Я слышу, как она бодро кричит ему:

      – Вставай! Я еду!

      Возвращается ко мне.

      – Ты удивлен, что так внезапно? Но надо же, правда? Этим я ускорю наш переезд, а то вас отсюда никак не вытянешь. Надо еще ждать, пока Шурку привезут. Ведь это ужасно долго; лучше там ждать.

      Складывает вещи в саквояж, потом вдруг отбрасывает его в сторону, задумывается.

      – Саша, ты недоволен? Хочешь, я не поеду?

      – Нет, нет, поезжай, – отвечаю я. Стараюсь улыбнуться, но чувствую, что мне это не удается. Неужели она не видит, что это не улыбка, а гримаса?

      Вновь смеется… не видит. Целует… Не видит. Мы торопливо завтракаем… Борис хмурый. Нина тормошит его:

      – Не кисни!

      Зачем он хмурится? Как долго тянется завтрак! В коридоре Борис пропускает Нину вперед, меня удерживает и как-то робко говорит:

      – Попроси ее не уезжать.

      Я коротко спрашиваю:

      – Для чего?

      Он молча догоняет Нину. С одной улицы мы переходим на другую; проходим мимо ресторана, где третьего дня я был с Бергманом. Я вспоминаю вопрос Бориса, спокойно ли я выслушал его. Вон виден столик, за которым мы сидели. Спокойно или неспокойно – это все равно: Бергман-еврей для меня ничто, Бергман-революционер – многое; падение его делает мне больно, но это все. Когда упал один, должны встать другие.

      Сверкают витрины магазинов, в воздухе звон людских переменчивых голосов.

      Только так – встают другие…

      Утро молодое, без пыли, без духоты. Гудит вокзал. Снуют носильщики. Из газетного киоска выглядывает чье-то заспанное лицо. Нина в вагоне, стоит у окна, оживленная, с искорками смеха в углах рта. Тонкая тень на лице то появляется, то бегло исчезает, словно не она, а кто-то другой шевелит и играет ее ресницами.

      – Вот увидите, какую чудесную квартиру найду и дешево. Только не скучайте, бедненькие мои.

      Я ее спрашиваю:

      – Когда вернешься?

      – Четырнадцатого. Непременно, ни в каком случае позднее. В четыре дня я успею, потом дорога. Четырнадцатого я приеду, а двадцатого – двадцать первого мы все двинемся. Правда, хорошо?

      Машет нам платком и за поворотом исчезает.

      Борис