Салон-вагон. Андрей Соболь

но зато хоть были живыми. Парадокс? Если так, то наш – революционный. А здесь? Приехали и гнием.

      Кто прав: Кон или Нина, светло и радостно поздравляя меня? Нина любит меня, и для нее мой день бегства – день счастья, а Кон в моем лице видит Кона номер второй и говорит:

      – Чему радуешься?

      Как бы случайно я спрашиваю Нину:

      – Вот ты поздравила меня. Это день счастливый?

      – Конечно.

      – Но ведь это же и день отхода от революции.

      – Каким образом?

      – Я уже два года здесь. Это годы ничего неделанья.

      – Какой ты смешной. Не все ли равно, сидеть здесь или в тюрьме. В тюрьме разве лучше?

      – Не в этом дело. Я здесь за границей два года. Они живые?

      – Конечно.

      – Но ведь я ничего не делал. – Я сбоку гляжу на нее.

      – Ну, как же так ничего?

      – Для дела, для революции?

      Она недоумевающе поводит плечами.

      Я спрашиваю:

      – Живые? И я живой, революционер, на словах?

      – Какой ты странный. Ведь сейчас ничего нет.

      – А Россия?

      Она молчит и только крепко прижимается ко мне, а спустя несколько минут вдруг спрашивает тоскливо:

      – Зачем мы отослали Шурку?

      Я осторожно освобождаюсь из ее рук. Она уходит и долго глядит на меня с порога, словно ошеломленная чем-то внезапным.

      Ночью она приходит ко мне. На подушке разметались ее волосы. Две-три пряди она бросает мне на лицо – ее любимая привычка – закрывает ими мои глаза, лоб.

      – Какой ты скверный. Испортил весь день. Он был такой светлый и радостный для меня. Ну, скверный, целуй же меня!

      На моем лице душистая сетка.

X

      Словно не было вчерашнего разговора. Нина говорит о поездке к морю.

      – …И мы снимем небольшой домик. Непременно с садом. И балкон будет. Весь в цветах. Знаешь, около Ниццы я знаю одну деревушку, и там такой дом. Удивительно хороший. Сад большой и террасами спускается к морю. Ночью и сад и море шумят вместе. Знаешь, в этом саду ночью удивительно хорошо.

      Я перебираю свои бумаги. Полуоборачиваясь, спрашиваю:

      – Ты жила там?

      Она отвечает неохотно:

      – Да.

      Я спрашиваю, запинаясь:

      – Одна?

      И вижу: ее глаза устремлены в парк, пропускают мимо себя верхушки каштанов и уходят куда-то далеко, словно видят что-то исчезнувшее, но незабытое, а на губах ее то появляется, то исчезает какая-то странная, чужая мне, улыбка. Я тянусь к ее глазам, хочу увидеть то, что они видят. Я знаю, что муж Нины никогда не жил возле Ниццы.

      – Одна?

      Она встает и, точно внезапно разбуженная, быстро целует меня и говорит торопливо:

      – Идем в парк, здесь душно.

      А на губах ее все та же странная улыбка.

XI

      Раскрыты окна – и снова солнце и снова зайчики на стенах. Только на краю неба темные полоски – остатки вчерашней непогоды. Сверкают крыши, свежим блеском блестят листья. В парке радостный шепот, но нет радости во мне: чем ярче и светлее здесь, тем сильнее, почти до боли, хочется туда, где тает снег в оврагах, наш снег, где прыгают грачи, где по вечерам румянится