Салон-вагон. Андрей Соболь

пять. Нина рожала его долго, с трудом, и, когда бабушка увезла его в Россию, Нина рассталась с ним легко.

      – Он мне сделал очень больно, – говорила она.

      Уехала бабушка – Нина распахнула окна, велела убрать кроватку, а ночью прислушивалась ежеминутно, не кричит ли ребенок, и плакала неслышно, зарывшись в угол кровати. Писала бабушке: «Мы скоро возьмем его, мне грустно без Шурки» и душила письмо своими любимыми духами, а в postscriptum’е приписывала: «Дай это письмо понюхать Шурке». Где-то растет мальчик – мой мальчик, где-то падает снег, и мой мальчик тянется к нему ручонками, а здесь снега нет, не каркают вороны, сбрасывая с верхушек деревьев рыхлые снежные комья, не вскрываются реки, и я не держу своего мальчика на руках и не говорю ему: «Милый Шурка». Не знаю, увижу ли я его. Быть может, никогда. Вырастет и спросит. О многом… Кто ответит? Туда, где живет бабушка – мать Нины, – мне нельзя будет заглянуть. Слишком хорошо меня знают там. Засесть вместе с Шуркой в тюрьму? Подносить его к окну и глядеть, как он своими крошечными пальцами трогает решетки?

      Я первый сказал, что Шурку надо отправить в Россию.

      – На всякий случай? – спросила Нина и, делая нарочно большие глаза, утрированным шепотом добавила: – На всякий революционный случай?

      – На всякий, – ответил я.

      А в это время я был накануне поездки в Россию. Нина не знала об этом и шутила. Как и сейчас, я ей не говорил. Как и сейчас, я тянулся к ней и шаг за шагом уходил от нее. Как недавно и в то же время как давно это было! Помню, как упорно Нина настаивала на том, что Шурка должен жить у ее матери. В это время моя мать гостила у нас. Я хотел, чтобы она увезла Шурку. Но Нина упорствовала. Я не спорил, не настаивал, только спросил:

      – Почему именно у твоих?

      Она вдруг вспыхнула:

      – Ведь это мой ребенок.

      Мне показалось это смешным, и я рассмеялся. Помню, я шутя заметил:

      – Но настолько же и мой.

      – Но я мать. Шурка должен быть в той же среде, где я росла.

      Я с удивлением взглянул на нее. Мне показалось, что она смутилась, но минут через десять мы уже вместе пошли на почту телеграфировать ее матери. Бабушка приехала, и Шурку увезли. Я, он и бабушка ехали в дождь к Gare du Nord. Я укрыл Шурку своим пальто. Бабушка нервничала, охала и все говорила о простуде. Из-под голубого чепчика Шурка глядел на меня, и временами мне казалось, что грустно. Внутрь автомобиля упал свет фонаря, и Шурка сморщил лобик, а потом заплакал. Я не знал, что делать, и засвистел. Свистел и слушал, как постукивают капли, словно рассыпанный горох.

      Я не уехал, поездка расстроилась. Шурка поехал. Но он не вернется сюда: ведь дни бегут, и я опять «накануне».

      Вот тихая ночь, и я не один: ребенок возле меня, болтает ножками, разбрасывает на моей подушке прядку волос, берет мою руку и тянет к себе. Брови, как ниточка, и весь он, как ниточка. Хочется бережно сказать, целуя мягкое темя, где спутались волосенки:

      – Милый мой мальчик!

      Весь он, как ниточка. И оторван.

VII

      На углу St. Michel я столкнулся с Коном. Он выходил из ресторана. Пьян. Еле стоит на ногах. Я увел его к себе и уложил в постель. Только что в дверь постучалась Нина. Я