Фантом. Роман Воронов

возжелал своего обновления, перерождения, видоизменения? – я ухмыльнулся, разглядывая невероятного фантазера.

      – Самопознания, – поправил он.

      – Есть ли на Ковчеге мачта? – спросил я, решив, что пора ставить точку, суд и так затянулся.

      – Наверное, – кивнул головой Иисус.

      – Добьется ли твой Отец желаемого, если я прямо сейчас распну тебя на одной из мачт Ковчега? Желанна ли ему таковая судьба для сына, угождающего отцу в процессе познания им себя? – я не отрываясь смотрел в глаза Иисуса. Возможно, подчиненные льстили мне, утверждая, что я обладаю взглядом, под которым подкашиваются ноги, ладони покрываются испариной, а сердца пытаются укрыться подальше, в подбрюшье, где-нибудь за трепещущей от страха печенью, но слушать подобные опусы приятно, а уж пользоваться таким полезным даром и подавно. Однако Царь Иудеев не проявил ни одного из перечисленных симптомов (значит, мне все-таки врут) и преспокойно ответил:

      – Сын Божий, в самом общем понимании, есть корпускула Света, поглощаемая чем-то или кем-то «мгновенно», отдающая при этом всю любовь (энергию), что положена в нее Отцом и что несла в себе до момента «встречи». В этом смысл ее рождения (выделение Отцом из себя) и существования.

      Иисус обернулся к иудеям:

      – Дети Божьи приходят в мир даровать любовь Бога… ближнему своему.

      Толпа разразилась проклятиями, а я с превеликим удовольствием перешел с винограда на финики, выбрав самый крупный на горке:

      – А после?

      – Воскрешение, – улыбнулся обвиняемый (непонятно в чем, по крайней мере, одному из собравшихся, то есть мне), – возвращение обратно, в лоно Истока.

      – Но человек смертен, – я, старательно прожевывая сладкую мякоть, перевел взгляд с Иисуса на короткий меч Лонгина, «подмигнувший» мне солнечным бликом.

      – Душа – нет, – державший передо мною ответ Царь Иудеев старательно не замечал сарказма. – Свершенный подвиг обогащает ее, а значит и Создателя, познанием себя как жертвы.

      – Как-то тяжеловесно, – усмехнулся я, прислушиваясь к уже надоевшим выкрикам: «Распни его».

      – Можно и покороче, – согласился Иисус. – Жертвенность возносит, стяжательство приковывает к опыту, снова и снова.

      Мне тут же на ум пришло не забыть взять мзду с семьи воришки, коего осудил вчера, но обещал отпустить сегодня, благо есть такая причуда – в канун иудейского праздника миловать одного преступника.

      – Неужто весь резон человеческого бытия – пчелиный труд: принес на лапках пыльцу, уложил в соту и сдох, – заметил я скептически, чем в иудейском обществе вызвал злорадный смех.

      Царь Иудеев окинул взором гогочущих «подданных» и невозмутимо продолжил:

      – Даже бытие Солнца имеет смысл (карму) только в том случае, когда есть что освещать и согревать, то есть давать жизнь. «Пустыня мертва и солнце в ней зло», – сказал бы философ. Именно по этой причине звезды обзаводятся сопровождающими их небесными телами, дабы не светить попусту в ледяное ничто.

      – И как же сию метафору, весьма загадочную, возможно перенести на человека,