Педагогическая поэма. Полное издание. С комментариями и приложением С. С. Невской. Антон Макаренко

получили мой запрос?

      – Получил.

      – Почему вы не отвечаете? Что это такое, я сам должен ехать! Кто вам разрешил принимать продналог?

      – Мы принимали продналог без разрешения.

      Райпродкомиссар соскочил со стула и заорал:

      – Как это так – «без разрешения»? Вы знаете, чем это пахнет? Вы сейчас будете арестованы, знаете вы это?

      Я это знал.

      – Кончайте как-нибудь, – сказал я райпродкомиссару глухо, – ведь я не оправдываюсь и не выкручиваюсь. И не кричите. Делайте то, что вы находите нужным.

      Он забегал по диагонали моего бедного кабинета.

      – Черт знает что такое! – бурчал он как будто про себя и фыркал, как конь.

      Антон вылез из-за печки и следил за сердитым, как горчица, райпродкомиссаром. Неожиданно он низким альтом, как жук, загудел:

      – Всякий бы не посмотрел, чи продналог, чи что, если четыре дня кони не кормлены. Если бы вашим вороным четыре дня газеты читать, так бы вы влетели в колонию?

      Агеев остановился удивленный:

      – А ты кто такой? Тебе здесь что надо?

      – Это наш старший конюх, он лицо более или менее заинтересованное, – сказал я.

      Райпродкомиссар снова забегал по комнате и вдруг остановился против Антона:

      – У вас хоть заприходовано? Черт знает что!..

      Антон прыгнул к моему столу и тревожно прошептал:

      – Заприходовано ж, Антон Семенович?

      Засмеялись и я и Агеев.

      – Заприходовано.

      – Где вы такого хорошего парня достали?

      – Сами делаем, – улыбнулся я.

      Братченко поднял глаза на райпродкомиссара и спросил серьезно, приветливо:

      – Ваших вороных покормить?

      – Что ж, покорми.

      15. Осадчий

      Зима и весна 1922 года были наполнены страшными взрывами в колонии имени Горького. Они следовали один за другим и почти без передышки, и в моей памяти сейчас сливаются в какой-то общий клубок несчастья.

      Однако, несмотря на всю трагичность этих дней, они были днями роста и нашего хозяйства, и нашего здоровья. Как логически совмещались эти явления, я сейчас не могу объяснить, но совмещались. Обычный день в колонии был и тогда прекрасным днем, полным труда, доверия, человеческого, товарищеского чувства и всегда – смеха, шутки, подъема и очень хорошего, бодрого тона. И почти не проходило недели, чтобы какая-нибудь совершенно ни на что не похожая история не бросала нас в глубочайшую яму, в такую тяжелую цепь событий, что мы почти теряли нормальное представление о мире и делались больными людьми, воспринимающими мир воспаленными нервами.

      Неожиданно у нас открылся антисемитизм. До сих пор в колонии евреев не было. Осенью в колонию был прислан первый еврей, потом один за другим еще несколько. Эти первые евреи были очень неудачны. В большинстве это были парни глупые, нечистоплотные и неактивные. Один из них почему-то раньше работал в губрозыске, и на него первого обрушился дикий гнев наших старожилов.

      В проявлении антисемитизма я сначала не мог даже различить, кто больше, кто меньше виноват. Вновь прибывшие колонисты были