Педагогическая поэма. Полное издание. С комментариями и приложением С. С. Невской. Антон Макаренко

1922 года для меня и Антона настали тяжелые дни. Овсяное поле, засеянное Калиной Ивановичем на сыпучем песке без удобрения, почти не дало ни зерна, ни соломы. Луга у нас еще не было. К январю мы оказались без фуража. Кое-как перебивались, выпрашивали то в городе, то у соседей, но и давать нам скоро перестали. Сколько мы с Калиной Ивановичем ни обивали порогов в продовольственных канцеляриях, все было напрасно.

      Наконец наступила и катастрофа. Братченко со слезами повествовал мне, что лошади второй день без корма. Я молчал. Антон с плачем и ругательствами чистил конюшню, но другой работы у него уже и не было. Лошади лежали на полу, и на это обстоятельство Антон особенно напирал.

      На другой день Калина Иванович возвратился из города злой и растерянный.

      – Что ты будешь делать? Не дают… Что делать?

      Антон стоял у дверей и молчал.

      Калина Иванович развел руками и глянул на Братченко:

      – Чи грабить идти, чи што? Что ты будешь делать?.. Ведь животная бессловесная.

      Антон круто нажал на двери и выскочил из комнаты. Через час мне сказали, что он из колонии ушел.

      – Куда?

      – А кто ж его знает!.. Никому ничего не сказал.

      На другой день он явился в колонию в сопровождении селянина с возом соломы. Селянин был в новом серяке и в хорошей шапке. Воз ладно постукивал хорошо пригнанными втулками, кони лоснились жиром и прекрасным настроением. Селянин признал в Калине Ивановиче хозяина.

      – Тут хлопец на дороге сказал, что продналог принимается…

      – Какой хлопец?

      – Да тут же був… Разом прийшов…

      Антон выглядывал из конюшни и делал мне какие-то непонятные знаки. Калина Иванович смущенно ухмыльнулся в трубку и отвел меня в сторону:

      – Что ж ты будешь делать? Давай примем у него этот возик, а там видно будет.

      Я уже понял, в чем дело.

      – Сколько здесь?

      – Да пудов двадцать будет. Я не важил[51].

      Антон появился на месте действия и возразил:

      – Сам говорил дорогою – семнадцать, а теперь двадцать? Семнадцать пудов.

      – Сваливайте. Зайдете в канцелярию за распиской.

      В канцелярии, то есть в небольшом кабинетике, который я для себя к этому времени выкроил среди колонистских помещений, я преступной рукой написал на нашем бланке, что у гражданина Ваця Онуфрия принято в счет причитающегося с него продналога объемного фуража – овсяной соломы – семнадцать пудов. Подпись. Печать.

      Ваць Онуфрий низко кланялся и за что-то благодарил.

      Уехал. Братченко весело действовал со всей своей компанией в конюшне и даже пел. Калина Иванович потирал руки и виновато посмеивался:

      – Вот, черт, попадет тебе за эту штуку, но что ж ты будешь делать? Не пропадать же животному. Она же государственная, все едино…

      – А чего это дядько такой веселый уехал? – спросил я у Калины Ивановича.

      – Да, а как же ты думаешь? То ему в город, на гору ехать, да там еще в очереди стоять, а тут он, паразит, сказал – семнадцать пудов, никто и не проверил, а может, там пятнадцать.

      Через день

51

Не важил (укр.) – не взвешивал.