Десятки лет. Ирина Иванченко

покойники. Ты меня стережешь,

         обозленного жизнью не травишь собой напрасно.

         Ты жалеешь меня. Смеешься, шагая вниз.

         Тебе двадцать, семнадцать, тринадцать – ты юн навечно.

         Но меня не тревожь, потому что, совсем седой,

         пережив твою смерть, я не выживу после встречи.

      Вторник наступит сразу за четвергом

         Вторник наступит сразу за четвергом,

         зима за промозглой осенью придет следом.

         Как и о чем, скажи мне, я должен знать,

         если я самое важное на победу

         всех и потом променять смог «сейчас и здесь»,

         выбрав не то, что подарено было богом?

         Друг мой порой мне снится, его глаза

         смотрят насмешливо-весело, чаще строго,

         реже теплеют: прочней год от года лед,

         холод порой прорывается сквозь синь взгляда.

         Если бы мне вернуться на век назад,

         ты бы остался, клянусь, и живым, и рядом.

      Здесь есть одна свобода

         Здесь есть одна свобода – быть никем,

         и я ей упиваюсь, как водою.

         Ты говоришь: «Мой друг, идем со мною!»,

         не зная, что, сбежав из ваших схем,

         я имя потерял, как дети вещи.

         Бреду из ниоткуда в никуда.

         Да, нас спаяли в общее года,

         но погляди на эти сети трещин

         вдоль рук, разомкнутых давно, в сорок седом,

         когда за пропастью одной легла другая.

         Не верь словам их, что любой лед тает.

         Есть тот, что, как ни плавь, пребудет льдом.

      В сорок заснеженном

         В сорок заснеженном, окровавленном

         выбыл, сгинул, погиб.

         Сколько мне в снах

         истаптывать сапоги?

         Сколько тянуться,

         вновь тебя упуская?

         Я – стою на краю,

         ты – срываешься, летишь с края,

         разбиваешься там,

         куда вряд ли приводят карты.

         Сердце сходит с прямой

         задолго еще до старта,

         едва слышит в кошмаре

         эхо колес стука.

         Ведь ты снова протянешь,

         а я не словлю – руку.

      Разрезали, как ткань

         Разрезали, как ткань, подворачивая вовнутрь

         гнев и ненависть, жажду убить. И ни шва наружу.

         Ты зовешь меня именем. Именем не моим,

         а того, кто во мне давно мертв, но зачем-то нужен.

         Шрамы, точки чернил, детства памятная деталь —

         все сползает, как шкура змеиная. Просто выкинь,

         потому что все это – то, чего не хочу,

         и навряд ли, давай по-честному, я привыкну:

         меня, как второсорт, спрессовали в живой кусок

         мяса, полного боли, и током бьют, чтоб плясалось.

         Только ты… ты безумен, и выживший Франкенштейн

         для тебя – божья милость. И ты забываешь жалость,

         ты меня не жалеешь, ты мне вскрываешь швы,

         лезешь в раны, не видя, что руки по локоть в соли,

         и