Десятки лет. Ирина Иванченко

жил.

         Он идет через снег, он промерз до жил.

         Ты за ним, а он за тобой.

         Я приду, говорит, я тебя найду,

         я приду, говоришь, я тебя найду,

         и никто из вас ведь не врет, но…

         Он последний раз видит твое лицо,

         ты последний раз помнишь его лицо,

         а потом все скрывает лед.

      Мне б обнять тебя, пока рушится старый мост

         Мне б обнять тебя, пока рушится старый мост,

         а на месте нового пустая земля и сваи,

         только вдалеке стоишь, замерев, не ты,

         а совсем другой, которого я не знаю.

         Он молчит, он нем. Несказанные слова

         раздирают глотки обоим. Он терпит лучше.

         Ты был солнца свет, весенней травы ростки,

         этот же как куст, ноябрьский и колючий.

         Потерять тебя, едва обретя, легко,

         так беседы нить теряется в пустоте, и

         мир, поделен надвое, смыкается как кольцо,

         отнимая все, что мы от него хотели.

      Мне бы оплакать тебя, того юного, искалеченного

         Мне бы оплакать тебя, того юного, искалеченного,

         твои теплые фразы, улыбки, прямые плечи

         времен, когда не было груза, к земле тебя пригвоздившего.

         Тебя, в своей жизни собственной теперь лишнего.

         Мне бы оплакать тебя, ушедшего раньше нужного,

         выплакать слезы все, омывая былую дружбу

         этой водой живой, но все чаще считай что мертвою.

         Стоишь – сам своя же тень, как кем-то рисунок стертый.

         Мне бы оплакать тебя, каждую лица линию.

         Нас, тех, какими стали. И тех нас, какими были.

      На твоих фотографиях тебе вечно семнадцать лет

         На твоих фотографиях тебе вечно семнадцать лет,

         тебе вечно неполные двадцать, пятнадцать, двадцать четыре,

         не становишься старше, нарушив теченье лет —

         непреложный закон и проклятие в этом мире.

         В твоих письмах нечастых твой запертый в строчках смех,

         твои шутки, твоя поддержка, твои подколы…

         и в последнем, что было прислано не тобой,

         бесконечный могильной насыпи страшный холод,

         бесконечный непонимания пустой взгляд

         на в ладони зажатый ленты обрывок черной.

         Бесконечная, незаполняемая дыра

         там, где сердце, с тех пор, как мертв ты.

         Ты мертвый.

         Мертвый.

      Если есть в небе Бог

         Это кровь или пот капает?

         Боль упрятана в тишь за капами,

         обнуления бритва росчерком

         судьбу делает вмиг короче,

         под стекло загоняя холодом.

         Мне до жизни живому голодно,

         мне бы, окромя боли, выдали

         что-то теплое, но лишь вырвали

         наживую, не зная жалости.

         Криосон? Не сравниться аду с ним:

         все забрав, в гроб кладут покойником.

         Лучше смерть, чем в таком покое,

         лучше смерть. Несгибаем волею,

         по-собачьи скулю и вою,

         умоляя оставить память, но

         равнодушие людей каменно.

         Если есть в небе Бог и милостив,

         сделай так, чтоб в груди не билось.

      В Советском Союзе

         Я не звоню ни тебе, ни в двери,

         я не спешу на глаза являться,

         можешь обидеться и простить,

         можешь навеки разобижаться.

         Все, что мне можно, что я могу,

         этого мало, но в счет оплаты

         я приношу тебе этот ком,

         обложенный белой пушистой ватой.

         Я замираю, и выдох-вдох

         слишком не слышны, чтоб ты открыл мне.

         Если б ты ведал, как на шаги

         те мои, прочь от тебя, мне вылось,

         как жгло мне душу, а не разлом

         хрупких костей в слишком хрупком теле.

         Лучше бы взрывами разнесло

         сердце мое, как тот геликерриер.

         Я ухожу, но под дверь твою

         кладу этот ком, может, даст ответы.

         Самое хрупкое в Советском Союзе

         всегда заворачивали в газету.

      Боль

         Глаза