Чистые слёзы. Елена Волкова

поднималась и ходила, ломая руки от бессилия.

      Дверь распахнулась. Ненормальный доктор с горящими глазами, стягивая маску и колпак, остановившись на секунду возле меня, произнёс:

      – Теперь ждём! – и умчался в ординаторскую.

      Чего ждём? Кого ждём? Неужели ещё не всё? Я ничего не понимала, но спросить боялась.

      С медсестрой мы перевезли ещё находящегося под наркозом Женю в палату. Переложили на кровать. Ножка была перебинтована, в лангетке, только в нижней части голени проявлялось кровяное пятно – выделялось место операции. Сидя в полном оцепенении, я ждала, когда очнётся мой сыночек. Тут влетел (да, именно влетел, я не зря употребляю эти слова) доктор и уставшим голосом намного мягче и спокойнее произнёс:

      – Так, смотрите за ним, если будет хуже, сразу зовите медсестру. Его сегодня будут ещё капать, делать ему уколы.

      Честно вам скажу: я замирала от страха, когда этот человек приближался. Кроме того, мне казалось, что такой странный тип не может быть хорошим врачом. И уточнить, что значит «хуже», я панически боялась. Моя дерзость, решимость и смелость появятся намного позже, а сейчас, хоть и двадцати семи лет, я была такой же ребёнок, как мой четырёхлетний сын, впервые оказавшись в глубоком одиночестве вдалеке от дома и ощущая безысходность своего положения.

      Я сидела в своих путаных мыслях, держала тёпленькую ручку Жени, чтобы он случайно не дёрнул её и не вырвал иглу из вены, и смотрела стеклянными глазами в окно. Вдруг кто-то прокричал: «Все на ужин!» Маша (ещё одна мама, которая поступила тоже сегодня утром с четырёхлетним мальчиком Ромой) тихо вышла, пока её сын спал. За ней потянулась девочка лет девяти, которая лежала на койке посредине палаты (два места оставались пустыми). А я смотрела в окно на улицу, где уже зажглись фонари, и провожала завистливым взглядом машины, в которых ехали, как мне казалось, счастливые люди. Страшную обречённость и глубокую тоску я почувствовала в этот момент. Незаметно, так же как вышла, вошла Маша, держа в руках поднос. Одну тарелку со стаканом чая она поставила на своей тумбочке, другую – поднесла к нашей:

      – Леночка, тебе надо поесть. Ты, наверное, ничего не ела, – проговорила она почти шёпотом, выставляя тарелку с двумя сырниками и стакан чая на нашу тумбочку.

      Я дико посмотрела на неё: «Как можно сейчас думать о еде?» Но тут же почувствовала, что очень хочется пить, и залпом выпила еле тёплый, приторно-сладкий чай. Маша села возле меня и взяла за руку:

      – Лена, у тебя должны быть силы. Подумай, как ты нужна сейчас своему сыну. Ты должна есть.

      Почувствовав её искреннее участие и сочувствие, я бросилась ей на грудь, беззвучно разрыдавшись, боясь разбудить детей.

      Тепло обняв меня и сама еле сдерживая слёзы, она стала гладить меня по спине и успокаивать:

      – Успокойся, всё будет хорошо. Нас лечит замечательный врач. Но ты не должна падать духом несмотря ни на что, потому что ты как никто нужна сыну.

      Я поверила или мне хотелось