Побег из Невериона. Возвращение в Неверион. Сэмюэл Дилэни

слезы: «Теперь-то я понял, что он лжец, убийца и вор, ничем не лучше тебя или меня. Теперь я сужу о нем по себе».

      «Нет, не стану я про это рассказывать, – решил он. – Никогда, никому».

      Прежде всего, это глупо. Он высморкался и сплюнул. Всякий, кто хоть что-то знает про Освободителя, выдумщика сразу разоблачит. Он, конечно, дурак, но не настолько же.

      Он ехал по темной дороге, продолжая рассказывать свою историю себе самому.

      10

      Два босоногих солдата тащили по неровному полу бревно. Длинный кряхтел, коренастый помалкивал. Обменявшись кивками и парой слов, они закинули свою ношу в широкий очаг – шире, чем они оба, если сложить их в длину.

      Искры и дым поднялись столбом. Горжик, сидя за дощатым столом, поднял глаза от карты.

      Солдаты отряхнули руки – один о волосатые ляжки, другой о гладкие, – отдали ему честь и вышли.

      Коренастый был женщиной, варваркой.

      Одно из потолочных стропил – год назад, а может и сто – сломалось, упершись одним концом в пол. Закопченная мозаика между шестью уцелевшими стропилами от этого нисколько не пострадала, а к косому теперь крепили факелы, вешали на него оружие и занавески – кстати, можно сказать, пришлось.

      Один боец, стоя под факелом, осматривал свой меч – двойной, что ли?

      «Нет, – подумал Горжик, – померещилось из-за игры пламени». Или из-за пива, которое он решил не пить, но все-таки выпил.

      Нойед, сидя на другом конце стола в своем железном ошейнике, смотрел не в огонь, а на стену у очага.

      – Я вижу сны… – сказала принцесса, покачиваясь на бревенчатой скамье. – Знали бы вы, что мне снится, одноглазая моя обезьянка, мой великий Освободитель. – Волосы у нее поредели так, что на солнце сквозь них сквозила кожа, одежда пообносилась. Она сидела близко к огню, и лицо ее блестело от пота, между тем как солдаты, чьи голоса и смех доносились до них, часто жаловались на сырость и холод. Ее сморщенная, со старческими пятнами рука потянулась к тяжелому кубку с усадебным сидром, крепким как водка – и промахнулась. – Мне снилось, что мы с тобой, Горжик, заблудились детьми в чертогах Высокого Орлиного Двора и ищем дорогу по хлебным крошкам, как голодные крестьянские дети в старинной сказке.

      – У нас не было общего детства, моя принцесса, – усмехнулся краем рта Горжик. – И голодать вам не приходилось.

      Она нашарила-таки кубок, поднесла к губам, выпила.

      – Почем ты знаешь, Освободитель? Ты-то уж верно не голодал. Всем бы рабам такие мышцы, какими ты щеголял во дворце – поневоле задумаешься, правду ли рассказывают о рабстве. Нойед другое дело: на него глядя, всему поверишь.

      Бревно, подброшенное в огонь, на поверку оказалось сырым – оно шипело и плевалось, будто коря сухие дрова за их смоляные слезы.

      Горжик рассеянно вел пальцем по карте; намеченный им путь, когда он отвлекся, свернул куда-то не туда, как заблудший в тумане путник.

      – Нойед, ты на что так уставился?

      Тот вздрогнул.

      – На камни, хозяин. Видишь эти камни