Альбом для марок. А. Я. Сергеев

на самодельную мелодию:

      К Тебе, Господи, прибегаю, потому что Ты – заступник мой, и буду воспевать силу Твою и с раннего утра провозглашать милость Твою, потому что Ты был мне защитою и убежищем в день бедствия моего.

      Лет через тридцать с лишним узнал, что это из 58 псалма.

      Второй класс я начал снова в Удельной.

      Появились беженцы. Ленинградцев расселили в пустовавшем с довоенных лет поселке бывших красных каторжан. Один эвакуированный поразил меня несообразной фамилией Курочкис.

      Ручку ленинградцы называли вставочкой. О блокаде – им в голову не приходило рассказывать, нам – спрашивать.

      Беженцы из Подмосковья жили кто где. У одного из них была дикая опасная кличка Гитлеровский пастух. Наверно, пас при немцах.

      Прозвища были в ходу вовсю – в Удельной, в Москве – равно:

      Седой – блондин (с уважением),

      Мышка – блондин (маленький),

      Шалфей – смуглый (обычно татарин),

      Мо́ра – цыганистый (Я цыган Мора из хора),

      Хине́за – монголоватый (в школах обычно проходили немецкий),

      Глиста – длинный,

      Карапет – короткий,

      Рупь-сорок – хромой (Ру́пь-сорок, два́-с-полтиной, три́-рубля),

      Фунтик – эфемерный,

      Фа́тя – жирный (от комика Фатти),

      Котовский – лысый, стриженный под ноль,

      от имен: Вовочкин – подхалимская форма,

      Коля ́ – залихватская,

      от сокращенных фамилий: Ждан, Панфил, Баклан, Сот,

      Фадей,

      необъяснимые: Притык,

      Мирзак,

      Патэка.

      Изумительная для русского уха идиш-немецкая фамилия Визельтир исключала возможность переделки (дезертир) или замены прозвищем, ибо сама воспринималась как царское прозвище: – Эй, Визельтир!

      Тукан было тоже прозвище: нос у завуча был как клюв тропической птицы. Одноклассники рассказывали, что Тукан вошел в женскую уборную за Лидией Степановной и нассал ей в жопу. От этого у нее родились две девочки, а в школе – неприличный глагол втукнуть.

      Мне в Удельнинской школе было спокойно: уроки знаю, держусь в сторонке. Шурке Морозову хуже – удельнинский, известный, да еще меченый: над его головой поработал стригущий лишай из пристанционной парикмахерской – Плешь, какой падеж?

      По фамилии его дразнили Маруськой.

      Когда на него наседали толпой, он всегда был готов задрать ногу – и громом на весь школьный двор:

      – Лучше геройски пернуть, чем трусливо бзднуть! – и с присказкой: – Нюхай, друг, хлебный дух!

      Кроме нас с Шуркой, марками/монетами, в общем, никто не интересовался. Из-под спуда возникли и бесплатно переходили из рук в руки марки – синие царские по семь копеек и голубые французские по пятнадцать сантимов – стопочками по сто штук, перевязаны пожелтевшей от времени ниткой.

      Во втором классе я узнал муки совести. Интеллигентный и милый москвич Игорь показал мне свои монеты. На большой переменке, когда в классе никого не было – все гоняли по двору, – я сел