Каторгин Кут. Алёна Берндт

рядом с Рыжухой Степана, – Ты кто таков и чего приехал?

      – Здравствуй, бабушка, – вежливо отозвался Степан, что ж поделаешь со старостью, – Марья Тимофеевна в добром здравии, слава Богу. А я по делу приезжал, Степаном Кузнецовым зовусь.

      – Ишь ты! «Марья Тимофеевна»! – проворчала старуха, – Отец Игнатий вот на её наложит епитимью за ведовство, а то и чего похуже!

      Степан не стал слушать старухино ворчанье, запрыгнул в лёгкую телегу и пустил Рыжуху рысью. До темна охота было дома оказаться, страшили Степана места глухие, болота да тёмный ельник… так и казалось, что за каждым кустом чужие злые глаза за ним наблюдали! Степан мотал головой, отгоняя такие мысли, что же, засиделся он на выселке, в люди стало боязно выходить – то не дело! Надобно такие думы прогнать из головы, вон, и бабы глядишь за клюквой ходили, и мужики… а он боится, слыханное ли дело! А всё же подгонял Рыжуху, которая и сама хотела поскорее оказаться дома.

      К вечеру подморозило, и телега легко катилась по примёрзшей дорожной колее, и вскоре Степан увидал зажжённый Марьей Тимофеевной фонарь над воротами. И стало тепло на душе – ждёт его названая матушка, от смерти безвременной спасшая…

      – Ну что, Стёпушка, притомился? – Марья встретила его у ворот, издалека заслышав путника, – Много работы Настасья-то дала?

      – Нет, не много, быстро управился. Вот, тебе гостинец передала и велела кланяться.

      – Я ей сказала, Настасье-то, что ты сродник мой, с далека приехал. Вот и ты про себя шибко много не сказывай. Люди теперь всего боятся, злые стали. Ну, поди умойся, да станем вечо́рять!

      Степан повёл Рыжуху в стойло, подкинув свежего сенца и сыпанув овса. Хороша лошадка, послушная и резвая, похлопал Степан кобылку по крупу, быстро его до дому довезла. Вон, месяц только народился на небе, а за лесом затухает вечерняя заря.

      – Ты, Стёпушка, фонарь у ворот потуши, – сказала бабка Марья, – Ни к чему нам… гости ночные, а свои все дома! Сказывают, что недавно в Гороховцах пропал дьяк, шёл вечером, откудова-то вертался лесом. Да и не дошёл. Урядник сказал – может он спьяну на болото забрёл, да и сгинул! Шапку только на кустах у болот и нашли. Остеречься надобно.

      – Матушка, а тебе никак неможется? – приглядевшись, спросил Степан, – Не приболела ли, родимая?

      – Что-то печёт нутро, Стёпушка, – Марья зябко повела плечами, – Ничего, не тужи, сейчас заварим чайку с медком да травами, как рукой сымет! Видать подстыла, погоды-то уже холодные, скоро зима.

      Степану тоска легла на сердце, не спал он ночь, слышал, как ворочается у себя бабка Марья, тяжело и хрипло дыша. Только под утро сморил его сон, на тёплой лежанке у печи, покрытой мягкой овчиной.

      Две недели болела Марья Тимофеевна, и всё время Степан с ней был неотступно. Жар донимал её, Степан всё делал, как она сама укажет – брал из нужных мешочков корешки и сушёные ягоды, томил в печи и поил больную отварами. А пока та спала, молился непрестанно, бил поклоны под образами, с мольбой и надеждой глядя в лики святые, которые казались живыми